потухшие угольки, глазами шныряет туда-сюда, да поспешно творить знак Всеотца, когда оно выходило за дверь. Но вот оно зажгло свечи, перебросила через спинку стула благоухающий почище парфюмерной лавки плед, опустила на стол поднос, прочирикало: “Ждать”, — и, хвала Всеотцу и всем святым, исчезло.

Трижды осенив себя знаком Всеотца Огонек подошла к столу, шепча слова молитвы, сцапала плед. Облизнулась на оставленную подменышем холодную цыплячью ножку. Потыкала пальцем белый хлеб. Принюхалась к вину, которое наверняка не чета той кислятине, что мамаша Форжо выдает клиентам попроще за всамделишнее альбийское. Сглотнула голодную слюну, решительно отвернулась и принялась рассматривать единственное украшение этой странно простой, если сравнивать с малой гостиной комнаты, комнаты. Большая, в рост картина, висевшая аккурат напротив стола, изображала вид с вершины какой-то горы. Очень высокой, наверняка выше, чем колокольня храма Всеотца, куда Огонька частенько водил вроде как исповедоваться отец Моруа. Размышляя, где ж это бывают такие горы: чтоб лес, и облака почти под ногами, и тропа бежит вниз, петляет, теряется где-то в объятьях деревьев, Огонек не заметила, как открылась одна из деревянных панелей.

— Нравится? — мягкий голос за спиной почти заставил ее подпрыгнуть.

— К-красиво.

Она развернулась, облизнула пересохшие губы и попыталась присесть в реверансе.

— Ваша милость.

На женщине было простое темное платье. И прическа обычная, и украшений — тонкая белого жемчуга. А глаза блестят. Ярко-ярко, так, что нетрудно догадаться: не от всенощных молитв Огонек отвлекла хозяйку этого дома.

— Я… — Огонек набрала полную грудь пахнущего вареной курятиной воздуха и затараторила, пытаясь обогнать наступающий на пятки страх: — Вы извините, что поздно, адельфи, но, вот, помните, вы говорили мамаше, что девушку себе ищете. Просили, чтоб, если грамотная и, ну, приличная, так сразу вам.

— И никак нельзя было дождаться утра?

Огоньку представила себе продирающий до самых кишок, холодный, точно руки повойника, взгляд Стрейджена и мотнула головой так сильно, что волосы, ее гордость и отличительный знак, взметнулись языками чистого пламени.

— Никак нельзя, адельфи, Интруной святой клянусь, никак. Я ж ни в жизнь не стала б вас среди ночи, но иначе никак, адельфи…

— С начала, — улыбнулась женщина. — Рассказывай с самого начала. Только успокойся. И сядь.

Огонек послушно плюхнулась в кресло, на которое указала белая рука, и дотошно рассказала о девушке, что этим днем постучала в дом мамаши Форжо. Адельфи слушала молча и настолько спокойно, что Огонек на миг засомневалась, стоило ли доносить на мамашу Форжо. Вдруг расчет убрать старую каргу не сработает?

— Она, прям все как вы хотели, — решительно кивнула Огонек, — Писала скоренько, считала, говорила по-книжному и держалась, ну вот сразу видно: в хорошем доме росла. Да и нетронутая она, ну… Была.

— Была? Что значит была? — ласково переспросила женщина.

И от этой ласковости Огонька, которая росла на улице и к своим двадцати пяти годам повидала немало, прошиб холодный пот.

— Так продала ее мамаша. Клиент пришел сегодня чистенький такой, при монете, да из благородных. Потребовал, чтоб девочку, вот она и продала.

А о том, что мамаша сомневалась, хрустела пальцами, как за ней водилось в моменты волнения, и трижды переспросила всех, не закровил ли кто, милостью Интруны, Огонек промолчала. Знала же старая ведьма, чем рискует? Знала, чего уж теперь.

— А благородный этот скотиной оказался. Отметелил девчонку, еле оттащили, орал, что убить хотела. Шпилькой. Видать Нонна забыла, она ту комнату с энном Кокнар пользовала, а тот требует, чтоб она его шпильками того, колола, вот Нонна…

— Огонек.

— Да, адельфи.

— Что с девушкой?

— Мамаша запереть наказала.

— Хорошо, — женщина встала, — отвернись, смотри на картину и читай «Всеотец стою пред оком твоим», когда закончишь, можешь повернуться и взять со стола монеты. Ты меня поняла?

— Да, адельфи, — послушно закивала Огонек.

— Можешь начинать.

— Что ты обещала мамаше Форжо? — спросил Стрейджен.

Он наблюдал за разговором сквозь отверстия в двери, искусно замаскированной под одну из стенных панелей. И разговор этот ему очень не понравился.

— То же что и остальным, — Аделаида потянула его по потайному коридору обратно в спальню. Шаги ее были быстрыми, а в голосе звенел металл. — Я предложила действительно хорошую цену, любовь моя, вдове Форжо не было нужды сомневаться в моем слове. Похоже, она заставила девушку выполнить мое задание, а значит та действительно могла подойти. И эта шпилька…

Аделаида замерла, нахмурилась и вдруг дернула ленту колокольчика.

— Я поеду.

— Хорошо, — Стрейджен обнял ее за талию.

— Хорошо? — недоверчиво переспросила Аделаида. — И никаких возражений? Условий? Тр-р-ребований?

— Нет. Твое слово — это мое слово, Ада. А если кто-то начал забываться, так я напомню.

Молчание и взгляд. Тот самый долгий взгляд, что почти двадцать лет назад связал судьбы солдата удачи и приговоренной к костру дочери графа Альби.

— Я люблю тебя, — ее мягкие пальцы погладили старый шрам на щеке.

— Моя совершенная, — прошептал он в черный шелк волос.

Она получит свою девчонку.

И если рыжая не солгала, этой ночью дом вдовы Форжо сменит название. И хозяйку.

Стрейджен, теневой король Сан-Мишель всегда ценил верность.

Глава 25

— Алана?

— Сестра Алана, Ленард.

— Ах, простите, тетушка, конечно. Сестра Алана, вы уверены, что синий действительно ваш цвет?

— Алана! Ну почему так? Почему нельзя ударить туда, где сердце?

— Сестра Алана, если решите посвятить себя служению, приезжайте. Сестра Юстиния будет вам рада. Впрочем, как и я.

— Алана?

От звука собственного имени мои пальцы дрогнули, передавая нервное напряжение струнам арфы. Дарьен быстро прикрыл за собой резную дверь и взглядом полководца, что изучает поле грядущей битвы, прошелся по изящным силуэтам стульев, обитых розовым с золотой нитью дамастом, шкафу со свитками и сборниками изящной поэзии, столам, столикам и канделябрам с белыми росчерками свечей, благородному профилю арфы, дремлющим на подставках лютням, пока не остановился на элементе совершенно чуждом этому возвышенному интерьеру. На мне.

— А вы… Почему вы здесь?

Спокойно, Алана, в конце концов, ты и не можешь прятаться от него вечно.

Могу, во всяком случае с той ночи в замке Мален это мне как-то удавалось, и сейчас мы впервые остались с Дарьеном наедине. Я могла уйти. Но я, святая Интруна, сохрани мое глупое сердце, не хотела.

— Сестра Лоретта и сестра Мария-Луиза обсуждают фасон платья, точнее, декольте…

И, дабы не стать свидетельницей столкновения юности и непоколебимых моральных устоев, я сбежала в музыкальную комнату. Хотела в сад, но там как всегда безупречный маркиз Ривеллен очаровывал супругу и дочерей виконта дю Валлон, мэра Тонваля, который был столь любезен, что пригласил