Тогда решение начать жизнь с чистого листа казалось мне единственно правильным.

Первое время я ненавидела Гвен. Стыдилась. За глупость, что позволила перешагнуть порог проклятого дома. За слабость, подлую предательскую слабость, которая сделала тело неподвижным, как Серые Скалы. За слезы и неспособность погрузить в плоть забытую кем-то костяную шпильку — она так и застыла в пальце от подрагивавшего века. Гвен охотилась с двенадцати лет, но убить человека, забывшегося коротким сном, не смогла. И пожалела об этом, стоило тому открыть глаза.

Глупая, слабая Гвен.

Через год, а может, и позже, ненависть сменилась досадой. Раздражением, какое часто мелькает на лицах почтенных горожан при виде калек и нищих. Бернарт говорил: так люди пытаются защититься. Спрятаться от знания, что подобное может случиться и с ними. Откупиться от страха мелкой монетой. Ведь, хоть священники твердят о мудрости Всеотца, определяющего путь каждому, мало кому хочется ковылять по жизни на костылях.

Я и не заметила, как слова Бернарта, которого мне и в голову не приходило счесть виновным в его собственной трагедии, проросли во мне, точно вереск на каменистой пустоши. И после очередного письма Магин, я поняла, что думаю о Гвен с жалостью. Как о ярком цветке, втоптанном в грязь этого мира. Я начала вспоминать Чаячье крыло, его будни и праздники, пиры в большом зале и рассказы старого Гильема. Однако до встречи с Дарьеном даже не подозревала, сколь высокой оказалась цена, заплаченная, чтобы больше никогда не видеть в зеркале ее лица.

Бедная маленькая Гвен.

Спи, девочка, я сохраню твою тайну.

Глава 24

Сан-Мишель, восемь лет назад

Стрейджен, теневой король Сан-Мишель, лежал на смятых простынях тончайшего льна и, закинув за голову жилистые руки с полосами вен и старых шрамов, смотрел на женщину. Медленно, словно в полусне, она подхватывала длинными пальцами прядь волос — черных, блестящих, точно лакированная поверхность шкатулок с Жемчужных островов — пропускала сквозь деревянные зубцы и позволяла темной лентой лечь на молочно-белое плечо и идеальное полушарие груди. Стреджен лежал, стиснув зубы до проступивших под кожей желваков, вцепившись пальцами в собственные волосы, короткие и жесткие, как конская челка, смотрел, пьянея от желания, и не осмеливался прикоснуться. Нарушить этот неизменный, понятный только ей одной ритуал.

Но Стрейджен знал, что будет дальше. Она закончит, отложит гребень. И тот невзрачный, лишенный даже простейшей резьбы, будет смотреться на туалетном столике розового дерева, в окружении зеркал, золота, жемчугов, флаконов с драгоценными эссенциями и прочих женских безделушек, точно нищенка на королевском балу. Затем женщина поднимет волосы, позволит любоваться мягкой линией спины, совершенной талией, бедрами, от которых сердце начинает ухать осадным тараном. Повернет голову, демонстрируя точеный хищный профиль, улыбнется самым краешком губ и, наконец, разожмет пальцы, отчего волосы хлынут на спину черным водопадом. И тогда можно будет подхватить эту шелковую волну, отбросить, приоткрывая беззащитную шею. Прильнуть губам, вдохнуть ни с чем не сравнимый аромат и прикусить до хриплого, туманящего разум стона.

Рука с гребнем замерла, и Стрейджен почувствовал, как от паха к груди прокатилась сладкая судорога. Женщина встала. Четыре танцующих шага и гребень лег на инкрустированную перламутром столешницу. Она потянулась к волосам… Он приподнялся на локтях. И выругался, заглушаемый требовательным стуков в дверь спальни. Уверенным, громким, неуместным настолько, что захотелось отвесить стучавшему хорошего пинка. Вот только пинать Цай было все равно, что гадюку. Глупо.

— Аделаида, нет, — Стрейджен сел на кровати.

— Но любимый, — она улыбнулась, оглядываясь по сторонам, — Цай не стала бы беспокоить по пустякам.

Под тихие солдатские ругательства, Аделаида надела смятую его руками, но все же непорванную рубашку, подхватила с пола лиловый домашний халат. Стрейджен успел прикрыться за миг до того, как прозвучало громкое: «Входи» — и в комнате, ступая совершенно бесшумно, появилась Цай. Маленькая, точно воробей, женщина просеменила на середину, скрестила на груди широкие рукава кайсанского платья и церемонно поклонилась.

— Приходить красный женщина яоэр, госпожа, — последнее слово, в отличие от всех прочих, Цай выговаривала чисто. — Говорить хотеть госпожа. Говорить важно. Не врать. Быстро бежать, платье тонкий иметь.

— Проститутка? Рыжая? — мгновенно переспросила Аделаида. В отличие от Стрейджена, она всегда разбирала тут тарабарщину, на которой объяснялась Цай. — Огонек?

— О-го-не-к, да, — закивала Цай.

— Это одна из девочек вдовы Форжо, — задумчиво пояснила Аделаида.

Она опустилась на обитый бархатом пуф и принялась быстро подбирать волосы, закрепляя их подхваченными на ощупь шпильками. — Цай, отведи Огонька в верхний кабинет, дай плед, накорми и… И пусть приготовят карету. Это все.

Черная тень поклонилась и исчезла, аккуратно притворив за собой дверь.

— Карету? — хрипло переспросил Стрейджен. — Сейчас?

— Огонек очень умная девочка, — ее руки порхали вокруг головы, точно две ласточки, — она не прибежала бы в такой час из-за пустяка.

— Так возьми ее, если она такая умная.

Он попытался нашарить у кровати собственную рубаху.

— Нет, — помедлив, она всегда обдумывала его слова, сказала Аделаида. — Огонек не подходит.

А еще, замечала малейшие перепады его настроения.

— Стрейджен, — ее голос прошелся по позвоночнику жаркой волной, — ты не мог бы… Помочь… С застежкой. М-м-м, да. Только прошу, — прошептал она, когда его губы прижались к изгибу шеи, чуть выше молочно-белых жемчужин, — не помни мне прическу.

В этой комнате Огонек была впервые. Обычно адельфи говорила с ней внизу, в малой гостиной, отмахиваясь от старухи Иви, которая вечно ворчала, что собравшие грязь улиц Сан-Мишель туфли Огонька пачкают дорогой ковер. Хотя, собираясь к адельфи, Огонек надевала лучшее свое платье и даже чепец совсем, как у галантерейщицы Бонасье. И шла аккуратно, огибая вонючие лужи и встречавшиеся повсеместно островки лошадиного дерьма. Сегодня же Огонек неслась напрямик, через паутину грязных улиц и улочек. В рабочем платье, слишком открытом для ноябрьской ночи в Сан-Мишель. Да и в принципе слишком открытом. И потому, царапаясь в заднюю дверь особняка на улице Роз, Огонек разумно опасалась: вдруг Иви, командующая слугами, с важностью записного маршала, погонит ее прочь? Но дверь открыла не Иви, а какая-то девчонка в странном платье. Открыла, выслушала и захлопнула, дрянь такая, перед самым носом! Огонек шмыгнула носом и, обхватив себя озябшими руками, тихо, но от души, обложила паскудницу отборнейшей папашиной бранью. Кто ж знал, что девчонка вернется? Проведет не в малую гостиную, а аж на второй этаж. Опять уйдет. Опять вернется.

Огонек только и могла, что смотреть, как это отродье фейри, не иначе, с узкими черными, точно