Шрифт:
Закладка:
Конечно, я передаю здесь только смысл идеи мыслей таежного философа, так как выражения его я теперь повторить не в состоянии: многое позабыл и боюсь исказить слышанное.
Костер потухал. Еле-еле мерцали синеватые огоньки в истлевшей золе. Непроницаемый мрак окутывал нас, и неведомые звуки таежной ночи приближались к нам, угрожая своей неразгаданной таинственностью. Тун-Ли не шевелился, вперив свой взор в искорки догорающего костра. Я лежал рядом с ним, подперев голову рукою, ожидая продолжения начатого рассказа.
Товарищ мой решился, наконец, нарушить это напряженное состояние и подбросил свежих еловых веток в костер. Яркое пламя, треща и извиваясь, метнулось кверху, масса искр поднялась столбом, крутясь и пропадая в вышине.
– За что ты был осужден. Тун-Ли, и сослан в каторжные работы? – спросил я старика, заметив, что он пришел в себя после глубокого раздумья.
– За что? – переспросил он, как бы просыпаясь. – Ведь я убил человека! Дело было так: полюбил я девушку, дочь бедных родителей, она меня тоже любила, и мы порешили обвенчаться. Но, как известно, человек предполагает, а Бог располагает, – отец просватал ее за очень богатого золотопромышленника, отказал мне и назначил день свадьбы. Я тогда был очень молод, кровь кипела, сердце не стерпело, и в ссоре я убил старого золотопромышленника-жениха. Девушка эта умерла в нервной горячке после суда надо мной. В каторге я пробыл недолго и бежал. В Сибири оставаться было нельзя, и я перешел границу, решив искать счастья на чужбине. Знание маньчжурского и китайского языков облегчило мне устроиться в Гирине приказчиком у богатого китайца-мехоторговца, в руках которого сосредоточена была почти вся торговля пушниной не только в Маньчжурии, но и в Шанхае. Через несколько лет меня назначили главным доверенным; мне приходилось много разъезжать по делам фирмы. Был я в Японии, Пекине, Гонконге и даже в Америке: в Сан-Франциско, Нью-Йорке и других городах. Все считали меня китайцем, и никто не подозревал, что я иностранец. Один раз я ездил и в Россию, пришлось пожить в Иркутске. Ирбите, Нижнем Новгороде и Москве. Но я не мог оставаться долго в своем отечестве: тяжело было… Я открыл вам свою душу, ведь она у меня осталась русскою. Я знаю, что жизнь моя окончена, и скоро придется умереть. Тело мое останется в этих сопках и дикий зверь обгложет кости мои, но душа опять возвратится на родину для новой жизни, может быть, для новых мучений и страданий!
С этими словами Тун-Ли окинул взором окружающую нас темень, глубоко вздохнул и поник головой.
О чем думал в это время несчастный скиталец? О возможном и близком, но погибшем счастье? О суровой жизни своей, полной лишений и страданий? О приближающейся смерти в неведомой пустыне, вдали от любимой родины?
Мы были подавлены и сидели молча. Чем помочь ему? Жизнь прожита, бесцельны утешения, излишни слова участия. Желая как-нибудь отвлечь его от гнетущих мыслей, я спросил его:
– Как же ты из доверенного богатой фирмы превратился в лесного бродягу?
– Сталкиваясь постоянно, ответил он: по делам с охотниками и звероловами, знакомясь с их жизнью и бытом, я поддался обаянию их свободного промысла среди природы и ушел в тайгу, оставив навеки суету мира. Ведь я женат был на китаянке, но бросил все, бросил дом свой и с младшим сыном отправился к границе Кореи, где и поселился в лесах священной горы Чань-Бо-Шаня. Место мое в фирме заступил старший сын мой, китаец с головы до ног. Он теперь наверное очень богат и имеет свое дело. Младший сын не похож был на китайца: все в нем было наше, русское тело и душа. Добывали мы с ним драгоценных соболей и панты, пока не прогнали нас грабители-хунхузы, отнимавшие лучшие меха. Ушли мы тогда на север к русской границе и поселились в пустынных тогда лесах реки Патахезы. Теперь проходит там железная дорога, а тогда нога, человеческая не ступала там. Места хорошие, и близость границы была тогда мила мне: все же иногда услышишь речь родную от казаков, приходивших с Уссури на промысел. Помню как-то раз ночевал у меня русский охотник; я с ним охотился тогда на тигра, но неудачно. Много мы с ним говорили обо всем, вот как с вами. На прощанье он подарил мне свой нож; у меня он сейчас есть… Погодите, я принесу его… – и с этими словами Тун-Ли исчез в фанзе.
Через минуту он принес и показал нам небольшой английский охотничий нож; на роговой рукоятке его выжжены были две буквы «А.Е.»
– Охотник этот был еще и врач, – он лечил сына моего, раненного медведем. Только через год узнал я в станице Полтавской, кто такой этот человек. Это был доктор Елисеев, известный путешественник и даже ученый писатель Хорошая душа была у него; в глазах его светилась какая-то святая кротость. Взглянет он на тебя и кажется видит насквозь и читает твои мысли. Своей кротостью и добротой он покорил себе самых закоренелых негодяев и даже разбойников-хунхузов, они служили ему проводниками и смотрели за ним, как за малым ребенком. Между тем эти люди были известны, как убийцы и воры. Вот, истинное добро всегда побеждает зло… Впрочем, вместе с кротостью в глазах его видна была печаль, должно быть, в жизни его было много горя…
Узнав, что он встречался с известным Елисеевым, путешественником и писателем, я забросал Тун-Ли вопросами, чтобы пролить свет на пребывание этого известного человека в Маньчжурии, но старый зверолов охладил мой пыл, указав на звездное небо, и проговорил:
– Завтра я расскажу все, а теперь пора уже спать. С рассветом надо быть уже на месте. Доброй ночи!
Тун Ли улегся у костра, уступив нам фанзу, на теплых канах которой
