Овладев домом, громилы рассеялись повсюду, от подвалов до чердаков, делая свое дьявольское дело. Одни разводили костры под окнами, другие ломали мебель и швыряли обломки вниз, в огонь; где пробоины в стенах и окна были достаточно широки, из них кидали в костры столы, комоды, кровати, зеркала, картины. Каждая новая порция такого „топлива“ встречалась торжествующими криками, ревом, диким воем, и это делало еще ужаснее и отвратительнее картину разгрома и пожара.

У кого были топоры, те, покончив с мебелью, утоляли неистощенную ярость, рубя на куски двери, оконные рамы, полы, подсекая стропила и балки, и погребали под грудами обломков тех, кто задержался в комнатах верхнего этажа. Другие шарили по ящикам, шкафам, сундукам, взламывали письменные столы, шкатулки, ища драгоценностей, денег, серебряной посуды, третьи, одержимые страстью к разрушению более, чем алчностью, без разбору выбрасывали все добро во двор и кричали стоявшим внизу, чтобы они жгли его. Побывав в погребах, где они разбили все бочки, пьяные носились повсюду, как бешеные, и поджигали все, что попадалось под руку, иногда даже одежду на своих же товарищах. Вскоре дом запылал в стольких местах, что некоторые из поджигателей сами не успели спастись: на глазах у всех они с почерневшими от дыма лицами лежали без чувств на подоконниках, куда вскарабкались на ослабевших руках, и снизу видно было, как поглощала их огненная бездна. Чем сильнее трещало и бушевало пламя, тем больше свирепели и буйствовали люди, точно бесновавшаяся огненная стихия превращала их в дьяволов, рождая и человеческих душах такие свойства, которым радуются в аду»[195].

Мятежники громили католиков, в первую очередь — ирландцев, а также всех, кто был заподозрен в симпатиях к ним, громили посольства католических государств, а заодно захватили Ньюгейтскую тюрьму. Погромы сопровождались поджогами, и Лондон не сгорел дотла только благодаря мерам, принятым после Великого пожара 1666 года, — множество отдельных очагов не имели возможности слиться в море огня.

Армия начала восстанавливать порядок только на пятый день мятежа, когда погромщики уже штурмовали здание Банка Англии — Георга III никогда нельзя было назвать решительным правителем, а развившееся к тому времени психическое расстройство сделало его полностью непригодным к правлению. К вечеру 7 июня в Лондоне воцарилось спокойствие. В течение двух последующих дней солдаты занимались поисками скрывавшихся мятежников. Более трехсот погромщиков погибло в столкновениях с войсками, около тридцати казнили по приговору суда, но сам лорд Гордон (не организатор, но зачинщик) «отделался легким испугом» — его арестовали по обвинению в государственной измене, но вскоре выпустили благодаря заступничеству высоких покровителей.

Город-миллионер

К 1801 году население бурно развивающегося Лондона перешагнуло через миллионный рубеж. Это выяснилось в ходе первой британской переписи населения, проведенной в марте 1801 года. По сути, то была не полноценная перепись со сбором заранее заданных сведений, а простой подсчет численности населения, но тем не менее начало было положено…

Толчком к проведению переписи стал неурожай 1800 года, который привел к возрастанию цен на продовольствие, сокращению производства и безработице. Это сочетание было чревато беспорядками, которые, к счастью, носили узколокальный характер. Для того чтобы иметь в будущем возможность планирования антикризисных действий, правительству было нужно иметь точные сведения о численности населения. Дело сделали быстро — соответствующий законопроект был представлен парламенту 20 ноября 1800 года, Акт о переписи приняли 3 декабря, 31 декабря он был утвержден королем Георгом III, а уже 10 марта 1801 года провели перепись.

Глава одиннадцатая

Викторианский Лондон

Crouch’d on the pavement close by Belgrave Square

A tramp I saw, ill, moody, and tongue-tied;

A babe was in her arms, and at her side

A girl; their clothes were rags, their feet were bare.

Some labouring men, whose work lay somewhere there,

Pass’d opposite; she touch’d her girl, who hied

Across, and begg’d and came back satisfied.

The rich she had let pass with frozen stare.

Matthew Arnold. West London[196]

Лондон Чарльза Диккенса

Для того чтобы представить жизнь позднегеоргианского Лондона, нужно смотреть на этот период с разных сторон, сочетая восхищение прогрессом с картинами жизни простых (и не очень простых) лондонцев, оставленных нам романистами XIX века, в первую очередь — Чарльзом Диккенсом, который был идеальным хронистом, поскольку в своих произведениях ничего не преувеличивал, ничего не преуменьшал и вообще не искажал реальной картины, ну разве что мог выставить на первый план то, что отвечало его творческому замыслу. Тем, кто хочет увидеть настоящий Лондон начала XIX века, нужно прогуливаться по нему вместе с Оливером Твистом или Дэвидом Копперфильдом (второй персонаж во многом автобиографичен и тем особо ценен).

«Они свернули на Сент-Джон-роуд, прошли маленькой уличкой, заканчивающейся у театра Сэдлерс-Уэлс, миновали Эксмаут-стрит и Копис-роу, прошли по маленькому дворику около работного дома, пересекли Хоклиинтер-Хоул, оттуда повернули к Сафрен-Хилл, а затем к Грейт-Сафрен-Хилл, и здесь Плут стремительно помчался вперед, приказав Оливеру следовать за ним по пятам. Хотя внимание Оливера было поглощено тем, чтобы не упустить из виду проводника, однако на бегу он изредка посматривал по сторонам. Более гнусного и жалкого места он еще не видывал. Улица была очень узкая и грязная, а воздух насыщен зловонием. Много было маленьких лавчонок, но, казалось, единственным товаром являлись дети, которые даже в такой поздний час копошились в дверях или визжали в доме. Единственными заведениями, как будто преуспевавшими в этом обреченном на гибель месте, были трактиры, и в них орали во всю глотку отпетые люди — ирландские подонки. За крытыми проходами и дворами, примыкавшими к главной улице, виднелись домишки, сбившиеся в кучу, и здесь пьяные мужчины и женщины буквально барахтались в грязи, а из некоторых дверей крадучись выходили какие-то дюжие подозрительные парни, очевидно, отправлявшиеся по делам не особенно похвальным и безобидным»[197].

У Дэвида Копперфильда сложилось о Лондоне более выигрышное представление. Известно же, что многогранный Лондон поворачивается к каждому той стороной, которую этот «каждый» заслуживает видеть.

«Зачастую, идя на работу, я при виде вчерашних пирожных, выставленных на продажу за половинную цену у дверей кондитерской, не мог устоять против искушения, затрачивая на эти пирожные деньги, предназначенные на обед. В таких случаях я оставался совсем без обеда