с решеткой, но ничего не вышло. Проспав несколько часов, он устраивал ад. Когда мальчику много раз подряд удалось перебраться через высокий бортик, Карл соорудил тяжелую крышку. Ее Леон поднял в первую же ночь, и она с грохотом слетела на пол. Они поставили замок, но сын принялся так сильно трясти прутья решетки, что они сломались. Чтобы удержать его внутри, нужно было что-то посерьезнее. Даника долго терпела, когда просыпалась от того, что Леон обнимал в темноте ее голую ногу или стоял у края кровати и тянул ее за волосы. Он никогда не мешал Карлу. Только ей.

Карл спускался, только если они слишком сильно шумели. Обычно просто продолжал спать.

Укладывать Леона в обычной кровати тоже не получалось. Он все равно приходил в спальню и настойчиво забирался к маме. «Уйди! Нет, Леон, нет!» – бормотала она сквозь сон. Закрытую дверь он всегда открывал, в крайнем случае стучал в нее бешено, пока его не выпускали. Или впускали.

Так больше нельзя.

Ослиный закуток с каменными стенами летом оставался достаточно прохладным, а зимой тепло от скотины отгоняло холод. Если поставить кровать вплотную к длинной стене, примыкающей к хлеву, Леону будет комфортно. Даника не желала сыну зла, она просто хотела держать его на расстоянии. Хотела поспать в покое. Хотела тишины.

Однажды вечером, когда он особенно сильно сжал ее руку, ее терпение лопнуло, и она решилась. Вынесла из ослиного закутка прялку, чесалку, ящик шерсти, все свои инструменты и прибралась в комнатушке. Она принесла туда немного мебели, чтобы стало похоже на настоящую комнату, если смотреть из угла с каменным корытом, в котором она промывала необработанную шерсть.

Леона она привязала снаружи, пока приводила комнатку в порядок. Она разрешала ему выкапывать мышей, хоть он и сильно пачкался. Это занимало его, и он не слишком сильно дергал веревку. Узел на животе он бы, конечно, развязать не смог, но, вероятно, мог бы вытащить колышек из земли, если бы попытался. Быстро выглянув, она увидела, что он залез в тень за уборной.

В ослином закутке было чудесно, это Даника знала, как никто другой. Ей будет не хватать комнатки для выделки шерсти, но она готова была пожертвовать свое святое место сыну. Она была уверена, что ему будет хорошо жить вместе с животными.

Карла она посвятила в свой план, только когда он пришел ужинать. Леон лежал на кухонном полу и возился с ее платком. Она немного выпила. Больше Карла.

– Карл, тебе надо сделать Леону кровать в шерстяной комнате.

– В ослином закутке?

– Да. Тогда я смогу его там запирать, когда не буду справляться.

Карл перестал жевать картофель и посмотрел на нее, потом дожевал.

– Разве ребенку в таком возрасте не стоит спать ближе к матери? – сказал он наконец. – Ему же только… четыре года… если я правильно помню. Не рановато?

– Можешь так думать. Ты идешь к себе и храпишь, а я вожусь с ним. Я не против, чтобы он спал со мной. Проблема в том, что он не спит.

– Какая ты нежная, – невесело усмехнулся Карл. Он отлично знал, что уж нежной его жена точно не была, а Леон был невыносим. Еще одна причина, по которой он сбежал.

Даника с укором посмотрела на него и покачала головой. Голос у нее чуть изменился.

– Мне казалось, это даст нам возможность…

– Я сделаю завтра.

Так все и получилось. В отличие от большинства других соседских детей, у Леона появилась собственная комната с кроватью, столом и комодом. И еще с тяжелым замком на двери, который запирался снаружи.

Так было легче. И безопаснее, в том числе для Леона.

В природе Леон, если бы он был животным, либо стал бы царем зверей, либо был изгнан из стаи, думала Да-ника в самые трезвые моменты. Сила могла сделать его непобедимым, но злость стала его ахиллесовой пятой. Самым уязвимым местом.

Все же совсем прогонять первенца она не собиралась. Как бы тяжело с ним ни было, она не могла расстаться со своим единственным сыном, как предлагал Йован. Раз уж ее тело не стало избавляться от ребенка в свое время, у нее не было права делать это теперь. Тем не менее ей иногда снилось, как она душит Леона, а потом она просыпалась с необъяснимой легкостью в теле, исчезавшей, когда действительность и совесть набрасывались на нее.

Нельзя убить человека, думала она. Даже во сне. Каждый должен умирать своей смертью, когда приходит время. Даже дети умирают сами по себе. От чего-то. Правда, Данике трудно было представить, чтобы Леон мог от чего-нибудь погибнуть.

Скорее все погибало у Леона в руках.

Не только Даника стала много пить. Карл, судя по всему, последовал ее примеру. Строго говоря, им уже незачем было скрываться друг от друга, но она по-прежнему прятала свои бутылки, чтобы он не допил их первым.

Она заметила, что Карл был рад… получить более свободный доступ к жене. Но счастлив он не стал. Глаза у него больше не светились. Взгляд стал тусклым, жестким. Казалось, смотришь в окаменевшую душу. Помогало, если и у нее зрение было затуманено.

Любовь Карла тоже изменилась. Раньше он задействовал все органы чувств. Он слышал, ощущал, нюхал и пробовал ее. Теперь же казалось, что он только смотрел на нее и сразу переходил к делу. То, что когда-то создавало ощущение нежности, исчезло. Это вернется, когда у них появится нормальный ребенок, думала Даника. Когда все снова вернется на круги своя.

Разговоры случались нечасто. Им мало что надо было обсуждать, кроме практических задач, а это все они уже давно разделили. Однажды Данику осенило, что они становятся такими, какими были ее родители в последнее время. Молчаливыми.

Леон в темноте

В той комнатке бывало очень темно. Когда солнце переставало светить в окно, на смену удивительному утреннему свету приходил тихий сумрак, черневший с приближением ночи. Но черной эта темнота была только для того, кто вступал извне и невольно выставлял руку вперед, чтобы заслониться от опасности.

Для того, кто, напротив, жил в комнате, пока темнота медленно просачивалась внутрь, она была не более чем отсутствием красок. Для посвященного контуры проступали все четче. Свобода передвижений не была ничем ограничена, кроме грубых каменных стен и скромной обстановки. Можно смотреть не на темноту, а сквозь нее. Ее можно одушевить и жить в ней без страха. Бояться чего-то другого.

Леон вслушивался в скрежещущий звук из-за двери, с которым мама вешала