Однако уже в 1939 году Корнильево перешло под начало НКВД СССР. В нем сначала разместили лагерь для интернированных польских военных, а зимой 1941 года – Грязовецкий спецлагерь № 150 для бывших военнослужащих Красной армии, находившихся в плену и окружении противника, через который прошли 12 687 военнослужащих РККА. В марте 1943 года 150-й спецлагерь был перепрофилирован в место содержания немецких военнопленных, а через два года закрыт и превращен в тюрьму, на смену которой в начале 1950-х пришла психиатрическая больница закрытого типа, просуществовавшая в бывшем монастыре до начала 1990-х годов.

Стало быть, в 1989 году я застал лишь отголосок последнего комельского мифа. К тому времени стен в бывшем монастыре уже не было. К огромному настоятельскому корпусу с бывшей трапезной церковью святого Корнилия (Воскресенская церковь), что одиноко возвышались посреди заснеженного поля, вела пробитая грейдером дорога.

Это была абсолютно пустая и мертвая местность.

Ничто, если не говорить об изуродованных и неоднократно перестроенных каменных сооружениях, здесь не говорило о былом величии даже не самого Корнилиева монастыря, одного из крупнейших в Русской Фиваиде, а самого пространства пустыни. Оно не было обезображено – его не существовало, оно просто исчезло, затерялось посреди колхозных полей, заброшенных деревень и покосившихся хозяйственных построек неизвестного назначения.

Ни на Куште, ни в Глушицах, ни на Обноре и Каменном острове на Кубенском озере такое ощущение не посещало меня. Здесь, в комельской местности, было дико и пусто, но это была не та пустота, которую в начале XVI века увидел преподобный Корнилий.

Другая…

Небольшая, расчищенная от снега площадка перед настоятельским корпусом, вдоль стен которого были сложены дрова, скорее напоминала пятачок перед поселковым клубом или почтой.

Из труб в небо поднимался дым, топились печи.

С подветренной стороны сугробы тут доходили почти до окон второго этажа.

Кое-где сквозь запотевшие стекла пробивался электрический свет.

Пахло одновременно столовой и баней.

Все это казалось каким-то выморочным и бессмысленным, стоящим посреди занесенной снегом бескрайней равнины на перекрестке ветров. О том, что происходило внутри этого каменного здания, можно было только догадываться, воображать себе людей, скрытых в его недрах от посторонних глаз.

«Храмина не разбойников, но душевнобольных», – подумал я, наблюдая за тем, как на крыльцо вышел человек в белом халате, напяленном поверх телогрейки, чоботах и ушанке-шапке. В руках он держал ведро, переполненное какой-то дрянью.

Санитар, видимо.

Человек неспешно спустился по ступеням, вылил ведро в обнесенную заиндевевшими досками яму, высморкался, вытер нос рукавом, поднялся на крыльцо и захлопнул за собой дверь.

Это была часть той жизни, которая теперь совершалась тут, и которая почему-то запомнилась мне в мельчайших подробностях, не имеющих, впрочем, никакого отношения ни к истории Корнилиева монастыря, ни к Северной Фиваиде, ни даже к легендам и мифам Грязовецкой округи.

Просто вспышки памяти, просто ощущение времени, протекающего здесь и сейчас.

А потом на крыльце зажглась лампа-дежурка, и сразу наступили зимние сумерки…

Можно ли тогда было подумать, что почти через тридцать лет здесь не останется ничего, словно бы ураганом или взрывом будет уничтожено это едва приметное биение жизни в Комельском лесу, которого тоже давно уже не существует?

В 2016 году я не узнал этого места абсолютно – разве что полуразрушенные стены да провалившаяся крыша, надежно укрытые снегом, смутно напомнили уже даже не о монастыре, а о заштатной, Богом забытой больнице для душевнобольных.

Но тут же пришло в голову неожиданное, а может быть, именно в такую разоренную «храмину» и вселился преподобный Корнилий, чтобы начать «отребляти» это место?

Монашеский постриг Корнилий принял в Успенском Кирилло-Белозерском монастыре в возрасте 20 лет – в 1477 году. То есть в то время, когда великий белозерский старец и ученик преподобного Кирилла Мартиниан был еще жив и подвизался в Ферапонтовой обители, научая братьев и многих северных отшельников заветам своего святого учителя – заветам нестяжания и строгого уставного благочестия.

Доподлинно неизвестно, имел ли новоначальный инок личное общение с Мартинианом, но, будучи натурой тонкой и восприимчивой, не испытать на себе его духовного влияния он не мог. Пересказанным повестям Мартиниана о подвигах святого Кирилла, переданным изустно, Корнилий доверял всецело.

Следующий эпизод в его житии свидетельствует об этом в полной мере: «“Кто не знает Кирилловских хлебней?” – говорит его (Корнилия Комельского. – М. Г.) жизнеописатель, желая тем выразить тяжесть трудов, на которые обрек себя Корнилий. Точно, в хлебне многолюдного тогда Кириллова монастыря не мало стоило труда и пота каждому исполнить одно только свое дело, а Корнилий охотно принимал на себя труд и за других, исполнял урочное дело слабых и менее усердных… и в то же время носил тяжелые, железные вериги. Проводя дни в хлебне в тяжких трудах, он и ночью мало предавался покою, занимаясь списыванием книг, из которых некоторые хранятся в Кирилловом монастыре и до ныне, или стоя на молитве совершал свое правило и клал многочисленные земные поклоны. Таков был сей великий труженик, таким и остался до конечного – уже в глубокой старости – изнеможения своих сил!»

Молодой черноризец удивительным образом совмещает тяжелые физические труды в монастырской хлебне-поварне (в житии Кирилла Белозерского этому послушанию, как мы помним, уделено особое внимание) с глубокой и серьезной интеллектуальной работой. Ведь переписывание богослужебных книг, святоотеческих сочинений и житий святых традиционно считалось послушанием иноков, склонных к мистическому богомыслию и умственным трудам. Переписывание текстов всегда являлось наилучшим способом их усвоения, когда каждое слово и каждая фраза не просто прочитывались глазами, но и, будучи запечатленными на бумаге, проживались умозрительно, входя в сердце и овеществляясь в виде слова-смысла, слова-знака.

Таким образом, Корнилий подсознательно становится продолжателем сергиевской книжной традиции, когда чтение духовного текста (а другим в ту пору он и быть не мог) являлось частью естественного и таинственного богообщения, внутреннего неумолчного разговора о Божественном на примере выбранных мест из Священного Писания и святоотеческого наследия. Высокая требовательность подвижника к самому себе в первую очередь была во многом причиной его неуспокоенности, его стремления искать аскетический идеал, постоянно сверяя его с книжной премудростью, с евангельским повествованием.

Протоиерей Иоанн Верюжский посвящает в своей монографии преподобному Корнилию отдельную главу. Он пишет о подвижнике так: «В то время в Кирилловом монастыре довольно часто переменялись настоятели, так что со времени игумена Геннадия, при котором постригся Корнилий, в течении только ста лет их было до 16-ти, что конечно не могло много способствовать строгому исполнению устава пр. Кирилла и нравственному усовершенствованию братии. Кроме того, многочисленные толпы мирских людей обоего пола постоянно наполняли монастырь и искали в нем не столько наставлений и пищи духовной, сколько дарового хлеба и пристанища, наконец многолюдство самой братии и монастырских служителей – не могло не тяготить людей, всецело преданных