Шрифт:
Закладка:
* * *
Кончился урок, и наш класс высыпал за дверь. Тут меня окликнула Ясмин:
– Далила, идем вместе обедать?
– Прости, у меня еще дело.
Нельзя говорить, что я хожу к матери Люсии. Ясмин огорчилась, но смолчала.
Я повернула голову и вдруг поймала взгляд одной сестры постарше. Она не впервые так смотрела меня, да и теперь не спешила отвести глаз. Я спросила о ней Ясмин.
– Это Кандис. Из зажиточной семьи. Говорят, сама захотела пойти в монахини.
– А здесь многие по своей воле?
– Разве что дочери, которым ничего не светит, – уныло помотала она головой. Должно быть, я разбередила старую рану.
Кандис была старше, с копной роскошных русых волос, скрытой ныне покровом. Потрясающие бирюзовые глаза и правильной формы, пусть чуть скуластое, лицо придавали ей подлинного очарования.
Вот только в меня глаза всегда впивались с холодом, а лицо принимало каменное выражение.
Кандис отвернулась к подругам, вновь изображая дежурную улыбку.
– Ты что? – забеспокоилась Ясмин.
– Да так.
Я поспешила к Люсии – с нелегким сердцем. Чем же я не угодила Кандис, почему она так смотрит? С первого моего дня в Праведницах мы и словом не обменялись. Я всячески старалась ее избегать.
* * *
На встречах с матерью Люсией мы теперь, помимо остального, практиковали медитацию. Я погружалась в ощущение мерной качки на волнах, свыкалась с ним и направляла вглубь себя, ощупью изучая шестерни душевного механизма и вихрение сил в невидимой глубине.
Я не говорила, что сияние моего сердца давно придушено холодной мертвенной мглой, которая погасит любую вспышку чувств.
Однако мне нравилось с ней. Между нами установилось некоторое подобие откровенности. В ее обществе незачем притворяться такой же, как остальные послушницы; я даже находила в себе силы задавать вопросы. В конце концов даже окаменелый вид недвижных ангелов перестал вселять страх.
– Мать Люсия, – заговорила я как-то после медитации.
Она коротко мыкнула – дала понять, что слушает.
– А когда у вас прорезалась сила?
Старая монахиня с задумчивым прищуром запрокинула голову, переносясь в далекое-далекое прошлое.
– Вроде бы на восемнадцатое лето. И тоже из-за любви, как и у тебя. – Ее голос стихал, стихал до мягкой, нежной хрипотцы. – Без любви никогда не обходится. Любовь подвигает нас на необходимые поступки и обрекает на горе.
– И с Найриен так было?
Она какое-то время помолчала, не поднимая на меня глаз от стола.
– И с ней, – вскоре кивнула Люсия. – Правда, в ее истории больше горя, а не любви, как у нас. Ее сестра истлела на глазах от гнили, и Найриен захлестнула такая скорбь, что само небо разверзлось нескончаемым ураганом. Так любовь отмыкает нам ворота к силам мироздания. Владыки возжелали себе такую могущественную слугу, она воспротивилась… Много людей сгинуло.
– Каким он был, ваш возлюбленный?
– В том-то и дело, что не возлюбленный, – помотала она головой. Старое лицо дрогнуло от печальной улыбки.
– И что случилось? – Я робела, боялась перегнуть.
Тут Люсия опомнилась: явно не ожидала от себя исповеди.
– Лучше в другой раз.
Она коротко улыбнулась, и на том мы разошлись. Ей явно хотелось побыть наедине и по понятным причинам собраться с силами после тяжкой минуты.
Глава двадцать девятая
…юная девочка, сотворенная Владыкой, что пребывает в глубоком сне. Тело ее оплели корни, а из живота пробилось дерево и раскинуло ветви, и стали те ветви стенами, и стали те стены крепостью. Все кругом изменялось по своему велению, как изменяется твердь мира грез. Воплощением девочки служила Дева-Матерь, плоть от плоти ее, и прокладывала она всем, кому необходимо, путь по вечно сдвигающимся ходам утеса Морниар.
– «Постичь непостижимое: история существования Владык». Юджин Малик
О
диннадцатое Семя, Иеварус, шагало по бесконечным коридорам сквозь непостижимые недра утеса Морниар. Его темно-синее облачение походило цветом на бесцветную морскую глубь, куда свет протягивает последние свои нитки.
Впереди вдоль каменных стен шла Дева-Матерь в слоистой непроглядной накидке, стелящейся по полу гобеленом ночи. Сложенные бескровные руки висели вниз, а одна, выпростанная из полуночной тьмы одежд, освещала путь фонарем.
Она подвела спутника к вроде бы обыкновенной двери, но, если приглядеться, – наклоненной странным образом. Ее перекосило? Может статься, перевернуло? Или же сами коридоры так загадочно преломились, что этому нет и не может быть логического объяснения?
Сюрреалистичная дверь отворилась, являя Наставника – ту несуразную сущность из тронного зала, раздутый мясной шар, парящий посреди помещения над рунным кругом. На его трупно-серых боках извивались и дергались как бы сами по себе длинные щупальца. Одни перелистывали раскрытые кожаные гримуары, другие вертели сосуды с сомнительной, непонятного вида жидкостью.
Глаза Наставника были закрыты.
– Ну что же, Иеварус? – начал он, как только дверь затворилась. – Угодно ль тебе изучать мир отца твоего?
Вместо ответа королевское дитя просто шагнуло ближе.
– Да преумножится твое знание.
Семя осторожно подступило к рунному кругу мимо книжных шкафов, на полках которых дремала мудрость, и прошло под сияющий купол с колоннами посередине залы. В лучах его света плавали пылинки. Под куполом располагалось круглое углубление с тремя ступеньками.
На мраморном полу была вычерчена соединенная россыпь несуразных фигур, но в их узоре угадывалась закономерность. На ступенях и в точках схождения грудились зажженные восковые свечи – воск натекал под них белыми кругами.
– Что я изучу сегодня? – Чувствовалось, что Иеварус спрашивает не столько из жажды знаний, сколько из вялого любопытства.
Щупальца продолжали извиваться, невзирая на вопрос. Если Наставник что-то и доносил, то прямо в мысли, – но сейчас Семени ответствовала тишина.
Выглядел он как порождение вязкого, дурманного ночного кошмара. Одними отростками сжимал раздвоенные позолоченные подсвечники, другими водил по раскрытым научным книгам, густо вымазывая их слизью. Болезненно-бледная кожа и пухлое тело под одеянием придавали Наставнику сходство со вспухшим от знаний трупом.
Он выпустил еще щупальца и простер к Иеварусу.
Семя уселось нога на ногу. Молочные безучастные глаза наблюдали за Наставником.
Сначала он медленно оплел бледную шею монаршего чада, затем потянулся к лицу. Один отросток вполз в угол глаза, тонко растянулся и запульсировал, другой проник в ноздрю, последний, третий, зарылся глубоко в ухо. Они осваивались в новом жилище.
Все в глазах вдруг побелело и растворилось точно во сне, сменяясь чернотой.
Из черноты вырос Верховный Владыка – юный и сильный. Корона его венчала высоко поднятую голову, а рельефное тело с шестью руками было налито силой. Он крепко сжимал искривленный дубовый посох.
Возведя руку к небу, властелин
