Словом, что-то неуловимое придавало Басксину неприятный флер.

– С добрым утром.

– Утро доброе.

– Здравствуй, солнышко.

– Пребудь узренной, дитя.

– Пусть тебя узрят.

– Пусть тебя запомнят.

Встречные горожане осыпали меня приветствиями, от которых холодок пробегал по коже.

Чьи-то лица я помнила, кто-то наверняка помнил меня, но не показывал вида. Улыбки были широки и лучезарны. От них становилось неуютно. Я шла своим путем, не удостаивая жителей ни словом.

И вот моя тень легла на порог родительского дома. Я с облегчением ощутила, что в душе нет ни намека на страх, и постучала.

– Иду-иду! – послышался изнутри мамин голос. – Фрэнк, это, видимо, пирожные пораньше принесли!

Дверь распахнулась, и улыбка матери тотчас исчезла с лица, полные напудренные щеки разгладились. Какое приятное зрелище!

– Нора? – не поверила она глазам. – Ты что здесь делаешь? – Мать силилась говорить строго и с укором, но не могла скрыть удивления.

Из коридора направо вышел отец.

– Кто там, дорогая? Из церкви? – При виде меня он тоже сразу потемнел лицом.

Мать оробело прижала руки к груди и отступила в сторону.

– Это наша дочь, – произнесла она, точно извиняясь.

Дородный отец, пожалуй, несколько уступал матери в округлых размерах. Живот элегантно обтягивала белая рубаха под аккуратным бурым жилетом, брюки идеального покроя обнаруживали, что деньги у него водятся. Бородка была расчесана, как перед выходом в свет.

Мать же оказалась в пышном платье в пол – таком едко-розовом, что в глазах рябило. Широкополая шляпа с прозрачной лентой к нему весьма шла.

– Ты зачем явилась? – процедил отец сквозь зубы и подошел, тыча пальцем на предмет беспокойства. – Захлопни дверь!

Я со вздохом вошла и закрыла за собой. Не одну долгую секунду мы с родителями молча смотрели друг на друга. Я вскипала под их взглядами, а отец наверняка недоумевал, почему не вышло сломать меня грозным голосом.

– Нора! – донеслось из коридора, и ко мне вышел Джеремия – уже не тот маленький мальчишка, каким мне запомнился.

Брат помогал себе тростью; при виде этого у меня сердце сжалось – но как было не умилиться его любящей, преподнесенной мне одной улыбке? С прошлой встречи Джеремия подрос, укрупнился, и непохоже, чтобы его в чем-то ограничивали.

В душе я жалела брата, оплакивая его долю. Не знаю, что сама бы делала, окажись я в его шкуре. Как прожила бы, не имея больше возможности служить в клерианском войске.

Мать с отцом замолкли в присутствии Джеремии. Незачем ему видеть наших сцен.

Не заподозрив скандала, брат привалился на меня в объятиях. Я со смешком его поймала. Какой он уже большой – и как обидно, что столько лет его детства я пропустила!

– Тихонько. – Я помогла ему встать ровно и поводила по нему глазами, рассмотрела, каким он стал. На искалеченной ноге взгляда почти не задержала.

– Джеремия, выйди. У нас разговор к твоей сестре, – сухо сказал отец.

– Но, отец! – пригорюнился брат.

– Сыночек, иди. Скоро уже пойдем.

Джеремия тоже был в качественном, изысканном наряде. Мясистым телом он, пожалуй, пошел в мать.

Он ушел с поникшей головой. Нагнулся было за тростью, держась за меня, – я подала ее – и угрюмо проковылял из прихожей.

– Зачем ты явилась? – повторил отец, когда стук трости утих в глубине дома. На деле же, я знала, брат зашел за лестницу и подслушивает через тонкие стены.

– Как смогли?

– Что смогли?! – Мать пламенно затрясла руками. В моем детстве она чаще всех считала необходимым оправдываться. Любопытно, что ни тени стыда при этом не обнаруживала.

– Как заставили Джеремию рассказать о Далиле?

Отец прищурился с целой палитрой чувств на лице: настороженность, ненависть, удивление, гнев.

– Ах, вот оно что. Поганая ведьма тебя, значит, волнует, из-за которой брат не может нормально ходить!

По бокам зрения у меня все заволокло красным.

– Далила пыталась помочь.

– Отлично помогла, благодарим покорно! – всплеснул он руками. – Наш сын – калека! Ты хоть знаешь, что соседи говорят? Улыбаются как ни в чем не бывало, а сами жалеют! Мы для всех теперь «несчастные Браи»! Ах, бедные Фрэнк и Марта! Такая дивная чета, но вынуждены ухаживать за увечным!

А вот и подтверждение, что Джермия все слышал: по лестнице нестройно загромыхали шаги, перемежаемые стуком трости. Наверху хлопнула дверь.

Отец вздохнул и потер наморщенный лоб.

– Схожу к нему. – Мать поднялась, на ходу окликая «зайчоночка».

– Довольна? – Отец переметнул на меня взгляд. – Вечно ты все портишь!

– Я?! Ты сам гадостей наговорил!

– Нет уж, не отвертишься! Видел я, как ты слезливо на него смотришь. Теряешься, как перед хромым конем, просто вслух не говоришь. К себе боишься подпустить: не знаешь, что с ним делать.

В груди заныло, будто туда вонзилась колючка.

– Неправда… – возразила я не без фальши.

– Вот и он себе так говорит! Накануне спросил ночью, разлюбит ли его теперь сестра.

Сердце распадалось на куски. Без трещин, расколов – просто рассыпáлось.

– Ни за что! Я его люблю!

Моему зароку не показывать слез перед недостойными всего неделя, а я уже боялась его нарушить.

– Дочка, дочка… Как же ты такой выросла? Мы просто хотели воспитать добрую Зрящую, которая нас всех запомнит.

Он сам вложил мне в руки нить густо-багряного цвета – дал то, чем выплести бесформенную злобу.

– Да это секта! – крикнула я, словно заглушая все слова и мысли.

Отец пошел на меня с выставленным пальцем и фанатичным огнем в глазах.

– Еще раз услышу в моем доме ересь – язык отрежу.

– Оглянись! Улыбаетесь, машете друг другу, отдаете все деньги церкви, которую нельзя покинуть. С посторонними не общайся, обряды соблюдай, иначе будешь забыт! Да это же игра на ваших страхах!

Он схватил со стола тарелку с явным намерением запустить в меня, но вдруг охолонул: сверху истошно завизжали.

– Отстаньте все! – донесся надрывный вопль Джеремии. Что-то вдребезги разлетелось.

Мы с отцом ринулись в узкий проем и затем по лестнице справа.

Мать сидела в луже воды между разметанных цветов и фарфоровых черепков, поминутно дотрагиваясь до пробитого лба и смотря на пальцы, как бы в надежде, что кровь исчезнет.

– Проклятье, – выругался отец.

– Ничего, цела, – успокаивала мать, сама то и дело вздрагивая, жмурясь.

– Убогая разбитая семейка, – разбито, под стать самим словам, под стать разбитым вазе и моему сердцу, произнесла я.

Отец посмотрел на меня с глубочайшим презрением.

– Будь проклят день, когда ты появилась на свет! – в сердцах выпалил он. – Как я сразу не понял, что от тебя добра не жди? Веру предала, живешь, как не пристало даме. Надо было,