– Ну кроме того, что я всегда хотел сделать альманах… еще в Питере, «Петрополь» такой свой. Но эти попытки почему-то провалились. Ну разные люди в разное время хотели сделать то же самое. Это не новая идея. Кроме этого, у меня уже вышел на Западе «Пушкинский дом», так что – трын-трава! Терять было нечего. Да, терять было нечего… Я предлагал в нем участвовать разным питерским людям. Многие отказались. Ну, каждый решал по своим силам. «Метрополь» был существенным моментом в моей биографии. А еще ж история с братом была. Когда брат не вернулся из Италии, так мне вообще уже деваться было некуда. Так что за мной было уже три преступления.

– «Метрополь» – до сих пор будоражит умы!

– Там не было настоящей честности ни у кого. Все это крутилось, такое варево было… Запад с нами обращался чудовищно цинично. Потому что у западников были свои интересы. Так вот про Волкова. Его попросили письменно изложить свое мнение по поводу альманаха. Волков пишет текст, пишет, что думает, сохраняя достоинство. Он написал, что вообще это все давно пора напечатать, только очень слабо написано, и пора по-настоящему ударить по цензуре, что это за робкое лепетание, сколько можно вообще крутить вокруг да около, ну и про низкий литературный уровень сказал. Но что хорошо, то хорошо, написал он – рассказы Евгения Попова, повесть Кожевникова, рассказы Фазиля – это хорошо. «Но даже Битов, которого я люблю – не понравился».

– Тонко, тонко…

– «А сочинения Ерофеева – просто халтура». Так он написал. Что после этого происходит? Они вырезают из его текста кусок, что Ерофеев и Аксёнов это халтура, – и печатают это в газетенке «Московский литератор». Волков меня встречает и говорит: «Слушайте, вот вам текст, который я им дал, полный, делайте с ним что хотите, передавайте любым голосам – но ни слова не меняйте!» Я встречаю тут же Аксёнова и говорю, вот какая история – старик 29 лет отволок и так написал. Думаете, это на Западе появилось? Тоже нет. Я этот текст напечатал только к 100-летию Волкова, в 2000 году. На самом деле то, что говорю, надо сокращать, еще не пришло время разговора. Это ж все игра, такие дрязги – всегда игра, причем игра вполне понятная, и что в чьих интересах… Это как теперь обсуждать Грузию – правильно или неправильно мы вошли в Осетию? Это вопрос гнусной политики. Перед «Метрополем» шли переговоры по ОСВ, которые мы проиграли, впереди был Афганистан, а между этими событиями – выпал наш альманах: две команды стоят на футбольном поле, готовые к игре, – а им вместо мяча кинули банку консервную пустую. И этой банкой команды поиграли.

– Пустая банка – это вы про что?

– «Метрополь». Это была такая пустая артподготовка. И никогда б не было вокруг альманаха такого звона, если б не такой момент. Каждый имел право не участвовать, я про себя рассказал, почему я поучаствовал (повторю, идея была мне близка и вышел «Пушкинский дом» на Западе). И я себе не очень много чего ухудшил. Я влез в чужую игру…

Эмиграция

– А что вы скажете о русских писателях, которые уехали на Запад? Аксёнов, Евтушенко… кто там еще – Войнович.

– Ну, Евтушенко не уехал, он умудрялся ездить туда-сюда. Всю жизнь.

– Отъезд – это что, измена идеалам или как?

– Ну какие были в Советском Союзе идеалы? Это была абсолютно чудовищная страна. С чудовищным режимом. Идеалов никаких не было – чему измена?! Коммунистической партии? Да пошла она на хер. Каким идеалам?

– Каким? Я к тому, что в августе 91-го они должны были все вернуться.

– Да они все вернулись, когда кормушка здесь началась!

– То есть их отъезд был, по-вашему, простой нормальной вещью?

– Нет! Но, во-первых, это было их правом.

– Ну ладно, Солженицына, что называется, выдворили. А эти?

– Все это из области судьбы… Те, которые сумели создать из этого судьбу, у кого это на судьбу похоже, – это три самых крупных писателя: Бродский, Солженицын и Синявский. Это действительно судьба. Они сыграли с властью, а власть с ними распорядилась так. Вот откуда моя фраза о том, что власть мне отомстила тем, что она меня не заметила. Войдя в конфликт с властью, ты получал славу. Лижи ей задницу – другая история: матблага. А если ты пробовал прожить тишком, придурком, как я, – ну что же, тогда и сиди себе в своей сушилке. Это зона, чистая зона. У всех своя судьба… Так что – какая измена, измена, каким идеалам?

– Я просто спросил.

– Родина нам изменяла всю жизнь. Так что у каждого есть право выбирать то, что ему понравится. В этом и суть всей борьбы… – Он отвлекается, он как бы уходит в сторону, в прошлое: – Не хочу я жить на Западе, не буду я жить на Западе. В этом суть дела. Я знал, что если уеду, то будут обрублены концы, тогда такие были условия.

– Ну люди же уезжали, рубили – и ничего.

– У меня было две семьи, и я чувствовал, что… что я не потяну. Ну и чё-то мне не хотелось на Запад. Не могу я объяснить, но тут не было решения. Я перезимовал, что называется. И остался при своих.

– Не самый плохой вариант.

Ты – царь, живи один

В этот момент за окном московской квартиры писателя спокойно завыли сирены, чисто Нью-Йорк! Напоминание о Западе… Так что он отвечал под эту как бы эмигрантскую музыку. Он стал дальше рассказывать:

– Ну конечно, когда ты живой сидишь и говоришь всякую хрень – конечно, все ничего!

– Живой и здоровый…

– И несколько раз спасенный… На самом деле – очень мало честности в этом мире. Так он устроен. И что, я во всем честен? Опять же Пушкин, – как Пушкин говорит: «Я не люблю слышать из чужих уст, когда ругают мою страну», – так и я могу сказать себе, что тут или там я дал слабину, а здесь неправильно поступил – но попробуй кто мне это скажи! Я тогда спрошу: «А ты кто такой?» И напомню ему: все, что он делает, – неправильно с моей точки зрения. Я же людей вижу. Я их игры тоже знаю.

– Вы же инженер. Более того – инженер человеческих душ.

– К сожалению, это не годится – видеть людей. Их надо не видеть, а прозревать какую-то их сторону человеческую и дух их – тогда можно что-то написать. А вот то, что ты видишь людей якобы – это старость и дурная сторона опыта, когда ты видишь вдруг хитрость-тактику-интересы-ловкость. Когда ты видишь, что они машины – это искушение большое, ты тогда начинаешь судить людей.