Шрифт:
Закладка:
– Вот Пушкин когда говорил «жизнь, зачем ты мне дана?» – так он был молодой парень в отличие от нас с вами. Вам он вообще во внуки бы годился, физиологически.
– Он был очень взрослый человек. Ему было почти 38 лет. И я по этому поводу придумал недавно такую очень примитивную схему, что в то время, в Золотом веке моем самом любимом, эти господа вызревали гораздо раньше – каким-то образом. И скорость времени была другой. Особенно у поэтов. И следовательно, пушкинский возраст надо брать ну хотя бы один к двум, и тогда получится уже 75 лет ему. А лермонтовский возраст? Может, он вообще жил один к трем по своей скорости?
– Тогда человек мог быть генералом в 25 лет, и это никого не удивляло. А сейчас – в пятьдесят.
– Ну и каков генерал тогда – и каков сейчас? Теперь – это не наполеоновский генерал, конечно. Думаю, что время – категория тоже довольно не существующая. Вектор есть, а времени нет.
– По возрасту мы против Пушкина – как двоечники, оставленные на второй год. То, что они проживали за тридцать семь, мы проживаем за семьдесят.
– И потом, нас же еще погрузили в глубокий провал исторический. Ведь советский человек – это инфантильное существо.
– Дебил?
– Ну, дебил, не дебил… Построили какого-то искусственного идеалиста без веры в Бога. Это довольно сложный продукт…
– Русский человек без православия – дрянь. Кто это сказал?
– Похоже на Достоевского.
– Похоже…
– Дрянь не дрянь, – но наше воскресшее православие слишком, по-моему, в обнимку идет с властью…
– Ну уж лучше такое православие, какое есть, чем коммунизм.
– Конечно! Храмы восстанавливаются и так далее. Тот же Розанов говорил – «не надо батюшек ругать».
– Вот, вот! Мы их, может, и поругали бы – но зачем смущать простой народ?
– Простой народ меня и не слушает, я никого и не смущаю.
– Поймал я вас! Таки вы элитный. Не отпирайтесь… Еще вот я вспомнил очень красивую литературную историю – когда не было денег купить ванну для новорожденной дочки, вы продали книгу Ахматовой.
– Было такое. Причем ванна была куплена не моей дочке. А первой дочке Глеба Горбовского. Он очень талантливый поэт. Из первых заговоривших своим языком и любил выпить. И я охотно к этому склонялся. И вот в тот раз не было денег на выпивку, а в Ахматову я не вчитался тогда еще – у меня был ее сборник, тот, что ей позволили собрать из шести книг после войны; или перед войной? Не помню.
– Подписана была книга?
– Нет, нет. Я не был с ней тогда еще знаком. Ну, в общем, тогда для меня это не было ценностью, и в книгах как в стоимости я не очень понимал. Но мы одновременно и вина купили, и ванночку для его дочери. И вот мы идем пьяные по Васильевскому острову, и вдруг начался ливень. А при нас как раз оцинкованная ванночка – так мы надели ее на головы и идем, и две наши тыквы бьются, как ботала в колоколах, нам смешно ужасно, вокруг дождь теплый идет.
– Смешная картина.
– Да, картина чудесная.
– Перевернутая лодка, вода сверху, а вы снизу.
– Это воспоминание юности – они все прелестны…
– До перестройки вы казались себе оригинальным – это цитата из какого-то вашего интервью.
– Я не помню.
– Еще цитата: «В старости, если она будет, займусь литературоведением».
– Ну, это смотря когда я сказал. Я не могу отвечать за все, что я сказал, все это превращается в картинки – а не в кино. А литературоведение мне так и так нравилось, я много чего написал. У меня в собрании сочинений получается целых два тома литературоведения. Один – «Пятое измерение», а другой – «Пушкинский том». Я попал в позицию своего героя Левы Одоевцева в Пушкинском доме; сначала я написал работу как бы для него, для своего персонажа – а потом попался на пушкинистику, и по симметрии к «Пушкинскому дому» – написал «Пушкинский том». Вокруг нуля, вокруг нуля…
– Вы при советской власти читались иначе, вы были скрытым диссидентом. Была нота протеста против власти. А теперь вы читаетесь как просто писатель.
– Слава богу. Но я всегда писал как писатель.
– В вас все равно искали второе дно. Это была не просто литература, это было волнительно и политически.
– Литература тогда занимала место гласности, которая сейчас реализуется всеми медиаспособами. Поэтому любую правду, которая раньше была запрещена, можно изложить очень просто на газетном листе. А тогда выписывали «Новый мир». Его в те времена все читали. Литература, хорошая литература – это форма правды. В ней невозможно соврать. Если она со враньем, то она не будет литературой. Человек читал про себя, это двусмысленно, но все равно – про себя. Я считаю, что чтение литературы – это способ смириться с собственным одиночеством. А каждый человек одинок в этом мире. И когда он читает текст не самого последнего дурака и не в самой худшей форме, то он понимает, что не только у него – урода, идиота и несчастного человека, есть проблемы в жизни, оказывается, и так же у других. Как в том анекдоте про сексуальное образование: «Объясни сыну про отношения полов на примере бабочек. – Помнишь, сынок, мы были в публичном доме? У бабочек то же самое». Так и с литературой… Вот я не могу общаться с Пушкиным, потому что мне это исторически не дано, но я читаю его – и так с ним общаюсь. А вот с автором детектива вы не общаетесь, когда читаете.
– А «Браться Карамазовы» – нечто это не детектив?
– Это не совсем детектив. Да и давненько я Достоевского не читывал. Общение с автором возможно, только если это художественный текст. Через язык идет общение. Язык в тебе оживает… Литература – это форма жизни языка. Жизни в чужом сознании.
– А вот вы говорили, что русский народ – богоизбранный.
– Это я сказал однажды в Израиле; они сказали, что они – избранный народ, и я сказал: «Тогда и русские – избранный». Они в этом заподозрили позицию почвенную, антисемитскую или еще какую. Но я им объяснил: «А какому еще народу можно было поручить справиться с советским режимом? Ни один другой бы не справился!» Вот такая у меня была формула. Русские избранный народ, потому что этот его опыт был приобретен для всего человечества.
– Что ж на нашей-то шкуре все это испытывается?
– Вот поэтому и богоизбранный. Доверчивость… Где-то у меня написано, что народ соблазнить нетрудно, это называется – развратить.
– Соблазнить малых сих?
– Да, да. Это был
