После паузы Исидор спросил у него, разрешит ли он свидание с Вельским.

— Свидания Вельскому никто не запрещал.

Ничего уточнять Исидор не стал. На следующий день он выступил в красном уголке и уехал.

Вельского на выступлении не было.

Из того, что рассказывал мне Чагин, было непонятно, узнали ли Вельский и Вера о роли, которую в этой истории сыграл Альберт.

Я спросил и об этом. Нет, не узнали.

— И ты им не сказал? Вере — не сказал?

— Зачем? Это дело Альберта — и для меня ничего не меняет.

Я подумал, что это было не только делом Альберта.

* * *

Чагин был, бесспорно, самым выдающимся мнемонистом в истории.

Но не единственным.

Существовали, в конце концов, такие волшебники, как Иноди, Диаманди, Ишихара. И у каждого были свои приемы запоминания. С ними Исидора знакомил профессор Спицын.

Природные способности Чагина обогащались, разумеется, и его собственным опытом. За годы работы в Ленгосэстраде через удивительную голову Исидора прошли сотни, если не тысячи текстов.

Хотя почему, собственно, прошли? Остались: Чагин ничего не забывал.

Бросив взгляд на текст, он сразу определял его тип — и выбирал соответствующий способ запоминания. Приемы чагинской мнемотехники подробно описаны в книге Спицына, так что я не буду на них останавливаться.

Скажу без ложной скромности, что в секреты мастерства Исидора я был посвящен не хуже Спицына. Подчеркиваю: мастерства, потому что не всякий гений — мастер.

В результате наших бесчисленных выступлений в действиях и облике Чагина появилась непринужденность. Диковатый взгляд, скрипучий голос и деревянная походка — остались, но на всём этом теперь лежал отблеск художественности. Даже на его скованности лежал.

Это была непринужденная скованность.

Все перечисленные качества Чагин являл дозированно. Ровно в той мере, которая привлекает зрителя. Да, он, несомненно, был таким, каким выглядел, но выглядеть он научился наиболее выигрышно.

Исидор принадлежал к редкому типу актеров, которые умеют играть самих себя.

Теперь нас сопровождал небольшой оркестр, поначалу устроенный на манер циркового. Барабанная дробь во время самых сложных задач. Туш после их успешного выполнения.

Освоившись, оркестр стал наигрывать кое-какие мелодии — в соответствии с характером задания. Когда предлагали запомнить отрывок, допустим, из «Маскарада», звучал хачатуряновский вальс. «Метели» сопутствовал, понятное дело, Свиридов. Он же однажды прозвучал при воспроизведении метеопрогноза на январь.

Да что там оркестр: Исидор понемногу стал (да-да!) шутить. Представляя меня, он как-то запнулся после имени Эдвард (потом повторял это всякий раз). Сказал, что забыл фамилию. Забыл!

Оркестр тут же заиграл песню Сольвейг из «Пер Гюнта».

— Григ! — крикнул кто-то из зала.

— Рад, что вам нравится моя музыка, — поклонился я. — По-моему, неплохая.

Исидор хлопнул себя ладонью по лбу:

— Конечно, Григ! Простите, память подводит…

Серьезное лицо Исидора. Аплодисменты. Смех.

— Возраст, — посочувствовал я и рассказал анекдот о старом графе, женившемся на юной девушке.

В первую брачную ночь он стучится в ее спальню (три удара по барабану): любовь моя, я пг’ишел исполнить свой супг’ужеский долг. Исполнив свой долг, уходит («Шербурские зонтики»). Через полчаса возвращается (четыре удара по барабану): любовь моя, я пг’ишел исполнить свой супг’ужеский долг. Это повторяется пять раз. Молодая в недоумении: вы приходите уже в шестой раз! На манер Исидора граф хлопает себя по лбу: пг’остите — память подводит!

Анекдот образца 1969 года. Тогда над ним смеялись.

Это был один из немногих анекдотов, которые Чагин любил. Точнее, последнюю фразу — о памяти.

— Память подводит!

Он говорил так всякий раз, когда у него случались сбои.

Однажды он сказал это в гримерке, открывая традиционный коньяк. Я мыл в раковине чашки.

— Память подводит! — повторил Исидор как-то странно.

Я обернулся.

Глаза его были полны слез.

— Я ничего не могу забыть, — он достал платок и высморкался. — Понимаешь — ничего.

Память Чагина была беспредельна и бессрочна. Это стало в буквальном смысле его головной болью. В то время как многие стремятся развить свою память, Исидор пытался ее ограничить. Наделенный удивительным даром запоминать, он мучился от невозможности забыть.

Забывание — это тоже дар. И он был его лишен.

* * *

Задания, хранившиеся в его бедной голове, сталкивались и взаимодействовали. Случайное повторение идущих подряд элементов было для него непреодолимым препятствием. Он тут же перескакивал на другие задания, которые выполнял за несколько лет до этого. Словно песчинка, попавшая в тонкий и сложный механизм, они приводили к мгновенной поломке. Чагин терялся, переходил к старому заданию, возвращался к новому — и окончательно запутывался.

Я, как мог, пытался его выручить, но по большому счету проблему это не решало.

Однажды Исидор сломался на числе 367.

— Зачем вы включили сюда это число? — строго спросил я у автора задания. — От вас я такого не ожидал. Именно от вас!

Зритель покраснел и пожелал выяснить, в чем его проступок. Удивившись такому непониманию, я погрустнел.

— Это же год смерти Александра Македонского… До нашей, естественно, эры. Смерть героя Исидор Пантелеевич переживает как личную утрату.

Оркестр сыграл несколько тактов Шопена.

Придя домой, я заглянул в энциклопедию: Александр Македонский умер в 323 году. Неожиданно для себя я оказался близок к истинной дате. По историческим меркам — близок.

Вообще говоря, история полна неожиданных открытий.

Мы с Исидором поняли это, выступая в одном из институтов. Старичок-профессор передал Чагину книгу с закладкой.

— Вот, прочтите. Это мое видение истории… — он небрежно махнул рукой.

Щедро делился добытым им знанием.

Воспроизводя его видение истории, мнемонист вскоре перескочил на какой-то другой текст. Я понял это по возникшей паузе и замешательству Исидора.

— В двух местах вы перепутали слова, — усмехнулся старичок. — Но в целом приемлемо.

Исидор покрылся пунцовыми пятнами.

— Память подводит… Я перепутал ваш отрывок с отрывком, который читал два года назад.

Профессор саркастически оглянулся на зал.

— К вашему сведению, молодой человек, два года назад моей книги еще не было.

— Тогда это была книга Марка Блока. Вот послушайте…

Собеседник Чагина смутился и сказал, что не хочет слушать буржуазных измышлений.

— Нет, вы послушайте! — голубоглазо настаивал Исидор. — Удивительное совпадение.

Он прочитал блоковский текст от начала до конца. Не оставалось сомнений, что острый галльский смысл был ленинградскому историку не чужд.

— Это не Марк Блок! — крикнул он.

— Конечно, не Марк, — поддержал я профессора. — Это — Александр Блок.

Исидор в полемике участия не принимал. С течением времени я всё больше убеждался в том, что Исидор не запоминал тексты — он их «фотографировал».

Читая впоследствии книгу Спицына о Чагине, я нашел своей догадке подтверждение.