Шрифт:
Закладка:
Я, замечу, не фаталист какой и не верю в окончательную предопределенность жизни, но дерзновенно полагаю, что усилием воли человек эту самую жизнь способен изменить — хотя бы в небольшой степени. Начало же изменению — идея. Проще говоря, представление об ином экзистенсе — пусть даже в форме придуманной биографии, чем нам, собственно, и дорог Шлиман. Бывает ведь и так, что меняться человеку уж не хватает долголетия. Так пусть он, значит, хоть придумает себе нечто такое, что вывело бы его за границы грустной повседневности.
Рассказывали мне об одном старце, слушавшем, как некий человек бранит ближнего своего: и мздоимец-де он, и лжец, и сладострастник. Потеряв терпение, воззвал старец к бранившему:
— Поведай мне, брате, о человеке сем что-нибудь хорошее.
— Да нет в нем, — ответил тот, — ничего хорошего.
Старец же, помолчав, сказал ему:
— Ну, так придумай.
* * *
Ощущая, что дни мои сочтены, предлагаю любезному читателю иной вариант моей биографии, изложенный пунктиром. Не нового жития взыскую, но желаю внести поправки в старое. Скажу со всею искренностью, что не стремлюсь быть принцем, как говорится, Уэльским — в подобную биографию я бы и сам не поверил. Также и встречать, обнажив голову, Синайский кодекс не хотелось бы мне: какая в том польза Синайскому кодексу? А обнажить голову я и так в любой момент могу — долго ли? Оглядывая протекшие годы, мечтал бы лишь о каких-то, что ли, поправках, о некотором как бы столкновении реальности и вымысла, способном высечь то самое счастье, о котором постоянно говорим.
В детстве не хватает мне рано умершей матери. Осталась бы жива — всё, думаю, пошло бы по-другому. Отца своего — стеснялся. Думал, бывало: хорошо бы, чтобы отцом моим был, ну, предположим, академик Капица. Выходили бы, смеясь, из «Победы» — теплым августовским вечером перед театром — из новенькой «Победы». Я видел, как выходят из автомобилей семьи академиков — радостные, ухоженные, незнакомые с изнанкой жизни. Небрежно захлопывая дверцы, поправляя на себе наряды — мне бы, может, тоже так хотелось. А с другой стороны — ох, как жалко мне отца, и крика его «Печи ложим!» тоже жалко. Потому что иначе останется он со своим криком один на всю вечность.
Что бы я точно изменил — это семилетку, где мучили меня, прожигая дыры в рубашке и обзывая Решетом. Здесь мне не жалко потерять никого, приобретя взамен тихую школу с мирными детьми. На берегу, предположим, Ангары: дерева в окне, облака бегущие — всё, короче, что мною было описано для Чагина.
Война. Если бы имела она для меня другой исход, то это и было бы главным счастьем моей жизни — с красавицей-женой и тремя, как положено, детьми. А хоть бы не с красавицей: так оно даже лучше. Иду с чадами и домочадцами. Широко шагаю, ловя восхищенное: «Орденоносец! Работает библиотекарем».
Да-да, друзья, — библиотекарем! Много ли мне в жизни было надобно? С превеликой радостью пошел бы в ту же библиотеку, но уж не сотрудником гражданской обороны, а именно что библиотекарем. Двигался бы вдоль полок, повернув голову и оглядывая зал. Сам в костюме-тройке, в окружении пожилых дам с кружевными воротничками — да, лучше с ними: проходим интеллигентно, некоторым кивая.
Академики шепчутся: знаменитый профессор Печников. Поставил себе целью найти утраченную рукопись «Слова о полку Игореве» и — нашел. Усилием воли. В год теперь находит по рукописи. Намеревается вот отыскать второй Синайский кодекс, потому что первый уехал к англичанам. Сидящие рядом англичане снимают шляпы. Мыслят самонадеянно, что увезут и второй. Что сколько ни найду кодексов — столько и увезут. Чего мне в прожитой жизни не хватало, так это умственной деятельности.
Но еще больше — семьи. И вот, стало быть, едем мы с семьей в электричке на дачу. Проходит кондуктор — мы ему, пожалуйста, билеты. За ним инвалид с баяном — ему от каждого из нас по копеечке. Нам-то это — тьфу, раз плюнуть, а ему — вспомоществование. Хватит уже на спички и на газированную воду. Два стакана баянисту выходит, один притом с сиропом.
Дача — шесть соток. Больше, если разобраться, и не требуется, потому как разбредутся все по участку — ищи их свищи, баловство однозначно. А так — кучно сидим, обедаем или, когда стемнеет, в лото играем. Всё это по крохам отдавал Чагину, о чем не жалею: он — человек благодарный.
Мы на даче в спортивных, не будучи спортсменами, штанах — дыра на дыре, но это ведь не те дыры, что мне прожигали в детстве. Другого происхождения и качества, понимаете? Результат разумной экономии, поступательного движения к благополучию. Во избежание кривотолков поясняю: не в деньгах дело. Дай ты мне тысячу пореформенных рублей — не возьму, поелику нет за ними упорной деятельности, а главное — четкой линии неуклонного прогресса. В условиях загородной местности эта линия имеет форму круга, точнее сказать — круговорота вещей в дачной природе.
Представим себе, что сломалась в городской квартире кровать, и поломка касается панцирной сетки. В то же время кроватная спинка цела, а в случае везения — даже и обе. И вот, едут эти спинки на дачу, и превращаются в элемент ограждения, или проще сказать — забора. Или, для примера, в деталь теплицы для выращивания помидоров. И всё преобразится. Среди гнетущей серости дачной ограды нет-нет да и блеснет, радуя глаз, благородный никель.
Всё это, конечно, красиво, согласится пытливый читатель, но, помилуйте, в чем же здесь кругообразность? Очень просто, отвечу, не в силах сдержать улыбку: из города уехала спинка спинкой, вернулась же в виде помидоров бычье сердце. Жестяные банки из-под тушенки гостеприимно приняли рассаду огурцов, а игрушечный самосвал, лишившись колес, новый смысл жизни обрел в выращивании лука. Как, замечу, и ночной горшок с отломанной ручкой. Всё в жизни дачной отмечено вечным обновлением. Всё понятно и оптимистично.
Чувствую, однако, как здесь, в больнице, всё больше погружаюсь в вакуум непонимания, — и не скрываю своей печали.
— Откуда у хлопца испанская грусть? — спросил навестивший меня Николай Петрович.
— Отряд не заметил потери бойца, — тут же спел
