— В высшей степени, — согласился медбрат. — Есть удивиться чему.

— То-то и оно. Живой иностранец среди мертвых англичан. Есть в этом какое-то высокомерие.

Так, непринужденно беседуя, мы дошли до процедурной. Уже ставя мне клизму, мой собеседник поинтересовался:

— И что, у вашего агента не было… Ну, провалов?

Я постарался улыбнуться как можно загадочней.

— А вы считали, что я вам всё сейчас так и выложу?

* * *

Размышляя о необычной судьбе Чагина, задаюсь вопросом: что есть провал? Или, подходя к делу с другой стороны: что нареку взлетом? Выражаясь философски — а именно так я ныне склонен выражаться, — всё зависит от системы координат, и при определенных условиях взлет и провал меняются местами.

Значит, так. В душах англичан зародились некие (скажу осторожно — смутные) подозрения в отношении Исидора. Можно снимать шляпу в час прибытия Синайского кодекса — и быть при этом человеком подозрительным. Одно не исключает другого. Короче, сыны Альбиона решили еще раз проверить Чагина по биографической части. Желая придать встрече неформальный характер, они пригласили Исидора на частную квартиру в районе Ислингтон.

Как и положено, до места назначения Чагин добирался на даблдекере. Он любил эти поездки и, забравшись по ступенькам на второй этаж, нарезал, бывало, по Лондону круг за кругом. Оглядывая незнакомый ему Ислингтон, Исидор увидел в окне ресторан «Babushka». В представлениях англичан круг занятий бабушки не ограничивался вязанием: над рестораном алела подсвеченная изнутри пятиконечная звезда.

Квартира располагалась в мансардном этаже дома викторианской эпохи. То, что Чагин увидел внутри квартиры, викторианскому стилю также не противоречило: горящий камин, запах крепкого чая и офицер Барлоу. Последний сидел в кресле спиной к двери.

— Здравствуйте, мой русский друг.

Он произнес это, не оборачиваясь, — как и положено английскому детективу.

— Как вы узнали, офицер, что это я? — грубо польстил Исидор.

— Элементарно, Чагин. Вы опоздали на 19 минут 17 секунд, а вместе это дает 1917. Не надейтесь, что вам удастся повторить это здесь.

На этот раз поверх мундира Марлоу был наброшен плед. Такой же плед лежал на кресле, предназначенном для Чагина. Набросив плед, Исидор сел в кресло.

Барлоу выразил желание вернуться к чагинскому жизнеописанию. Исидор ответил, что готов, и повторно изложил составленную мной для него легенду. Барлоу слушал, глядя в какую-то папку.

— Родился на окраине Иркутска в семье ссыльного. Страдал, живя в нищете. Рано лишившись отца, пошел учеником токаря на завод.

— Что запомнилось из детства?

— Самодельные книжные полки: у нас была хорошая библиотека.

Исидор кратко прошелся по списку литературы.

— Откуда взялись книги у ссыльного?

— Были подарены другими ссыльными.

— Пытливым ли ребенком вы росли?

— Да, сэр, очень пытливым. Несмотря на возражения матери, время от времени листал стоявшие на полках книги. Влюбившись в поэзию Серебряного века, начал писать стихи. После смерти матери отправился в Ленинград, где поступил на философский факультет университета. Интерес к философии был также рожден книжными полками отца.

— Кто такой бабр?

— Бабр есть мифологическое животное, распространенное в Иркутске.

— Недалеко от вашей школы находился дом жестянщика Тараканова. На воротах имелась надпись, выполненная по жести. Что она гласила?

— Гласила: «Счастье есть».

— Счастье было?

— Сейчас мне кажется, что было.

— Опишите дом вашего детства.

— Дом моего детства был деревянным, а стена его, выходившая на реку Ангару, обнаруживала некоторый наклон, год от года увеличивавшийся. Во дворе стояла старая колонка, из которой мы брали воду, — кроме тех нередких дней, когда вода замерзала. В такие дни мы с соседскими детьми играли в сенях в подкидного дурака, дурак же должен был выйти во двор и поцеловать колонку. Губы его примерзали к металлу. Мы потом ему их маслом мазали. Подсолнечным маслом, понимаете?

— Понимаю, — сказал офицер, оторвав глаза от папки. — Не понимаю другого… Видите ли, я попросил вас еще раз изложить вашу биографию, чтобы найти возможные расхождения с первым рассказом.

— И что? — спросил Исидор. — Много расхождений?

Закрыв папку, Барлоу помолчал.

— В том-то и дело, что ни одного. Вы повторили всё слово в слово. Кроме ответа о счастье.

— Счастье — понятие субъективное, — сказал Чагин. — У каждого человека оно свое. И даже у одного и того же человека в разные поры жизни оно тоже разное. На первой беседе мне казалось, что счастья не было, а теперь думаю, что, может быть, все-таки и было.

— Но как вы объясните буквальное сходство в ответах?

Офицер посмотрел в окно, где деревья молча сопротивлялись порывам ветра. Тучи, похожие на дирижабли, развив немалую скорость, швыряли в стекло сплошную водную массу.

— Очень просто, — ответил Исидор. — Слова, которыми мы описываем события, есть часть этих событий. И если передавать события в точности, то слова и не могут быть другими. Одни и те же события вызывают к жизни одни и те же слова.

Барлоу почесал переносицу.

— А повторение слов может вызвать повторение событий?

— Само собой. Недаром вы, сэр, как и в первой нашей беседе, подходили к окну и рассеянно смотрели на улицу. Вы чувствовали, что в этой ситуации не подойти нельзя, и в точности повторили первую сцену. За одним исключением: теперь на вас наброшен плед. Верите ли, сэр, но когда я увидел вас в первый раз, то подумал, что вам бы пошло зябко кутаться в плед. По выражению вашего лица было ясно, что это являлось и вашим скрытым желанием. И вот теперь я с удовлетворением констатирую, что вы получили свой плед и имеете все возможности в него кутаться тем манером, который вам по душе.

Барлоу покраснел от смущения, но быстро взял себя в руки.

— И все-таки, — он звонко щелкнул пальцами. — Мне хотелось бы новых деталей — ярких, живых. Вы меня понимаете?

— Понимаю, сэр. Вы просите деталей…

Произнеся это, Исидор предался описанию деталей — и говорил два часа двадцать минут. Здесь не место вдаваться во все детали, но некоторые из них я не могу не отметить. Касались они по преимуществу города Иркутска и его окрестностей.

В самой красивой своей части Иркутск — город деревянный. Избегнув судьбы многих городов европейской России, он, на радость жителей и гостей, сохранился во всей своей древесной красоте. И если горели в нем дома, то по неосторожности живущих или по их же злому умыслу. В разрушении домов принимали участие и те же древесные жуки — скорее, конечно же, по неосторожности, чем по злому умыслу, ибо жуки, в отличие от человеков, по природе своей беззлобны.

Жук — он любит красоту. И глядя, допустим, на резные наличники,