ее на Болонском с’езде. В ней я сказал приблизительно следующее: «Русская рабоче-крестьянская армия приветствует вас. Она ждет от вас помощи. Вы сделали громадный шаг вперед, войдя в Коминтерн, но вы должны сделать большее — должны выбросить из своей партии всех реформистов и об’явить ее коммунистической, чтобы рабочий класс ясно увидел, что вы окончательно порвали всякую связь со II Интернационалом».

Пролетарское большевистское чутье меня не обмануло, — декларация прошла успешно. Только Серрати отнесся к ней подозрительно и, как редактор центрального органа «Avanti», отказался ее напечатать. Ему нужно было предварительно переговорить со мной. Я назначаю ему свиданье у себя и с большим любопытством жду его. Я чувствовал себя таким маленьким-маленьким перед этой знаменитостью… Наконец, Серрати приходит. Он одет во фрак, здоровается сухо, бормоча, что очень рад со мной познакомиться. Немедленно приступаем к делу. Он начинает меня уверять, что декларацию полностью напечатать нельзя и что я не знаю ситуации в Италии, реформисты которой очень похожи на коммунистов. Я старался убедить его в противном. Во время спора я вскоре почувствовал, что хотя я выходец из пролетариата и университета не кончил, но в вопросах политики стою выше этого человека, который не понял ни русской революции, ни всего того, что переживает европейский пролетариат. Через Бомбачи вопрос о напечатании декларации был внесен в ЦК партии, и только последний заставил Серрати напечатать ее.

Однажды мы собрались на совещание — Бомбачи, Дженари, Виз… и я. Бомбачи дрожащим от волнения голосом заявляет мне:

— Товарищ, только вы можете спасти положение. Бывший глава министерства Нитти очень секретно предложил нам, социалистам, принять участие в парламентском перевороте с об’явлением демократической республики и отстранением короля. Серрати почти соглашается на это. Завтра на заседании ЦК партии вопрос этот окончательно решится. Я бы очень хотел знать ваше мнение для оглашения его на заседании.

Я высказался приблизительно так:

— От имени Коминтерна вы можете сказать ЦК партии, что принять участие в этом перевороте — значит изменить рабочему классу, что недопустимо. Такие «революции» затемняют классовое революционное сознание рабочих масс, а при данной ситуации безразлично, кто будет сидеть на троне — Нитти или король… Лучше поэнергичнее двинуть революцию снизу, чтобы и король, и представитель фабрикантов и помещиков были уничтожены. А в итоге об’явить диктатуру пролетариата.

Это мнение, как я узнал впоследствии, имело в ЦК партии решающее значение.

Начинаю обдумывать мою поездку в Париж, где — я чувствовал — буду нужнее. Только масса препятствий в деле получения французской визы заставила меня здесь задержаться на некоторое время. Случайно попадается мне коммунистическая газетка «Ордине Нуове» под редакцией Грамши, выходившая в Турине один раз в неделю. Я очень заинтересовался ею, — правильность позиции ясно чувствовалась в каждой строке, — и через тов. Виз… я попросил Грамши приехать в Рим. Он немедленно приехал. Это был удивительно интересный товарищ. Маленький, горбатенький, большая голова (словно не его), умные, глубокие глаза. Он спокойно анализирует ситуацию в Италии, в каждой мысли обнаруживая все глубоко-продуманное марксистское миросозерцание.

В городе Турине, как в одном из промышл. центров Италии, очень важна была постановка газеты, аналогичной газете Грамши, хотя Серрати и еще какой-то русский товарищ, под псевдонимом Николини, были страшно им недовольны и путем печати старались выявить свое возмущение. Но задушить ее они не могли, — она была силой в своем роде. В скором времени газетка эта стала центральным органом Коммунистической партии Италии. Я не ошибся, почувствовав в ней тот коммунистический дух, какого не было ни в одной из газет Италии.

Рекомендации генерала дают блестящие результаты: они устраивают мою поездку в Париж, и в конце марта я покидаю Рим.

Новые люди, новая работа, новые мысли.

Зачатки коммунистической партии во Франции и рабочее движение

В поезде, на досуге, вспоминаю жизнь в Париже до Февральской революции. Как живые, встают в памяти отдельные товарищи. Вспоминаю, как в 1914 году мы распространяли нашу газету «Правду», как, умирая с голоду, мы принуждены были за два франка мыть стекла богатых магазинов, как в империалистическую войну наша единственная фракция большевиков заняла решительную позицию против войны. Эта горсточка товарищей, сплоченная, крепко спаянная между собой, делала все возможное, чтобы наши идеи проникли и укрепились в сознании французского рабочего класса. Вспоминалась тов. Инесса (псевдоним) своим грустным лицом, когда она приехала к нам из Швейцарии с книжкой Зиновьева и Ленина «Война и социализм». Какого труда стоило нам ее нелегальное печатание и распространение. Вспомнился и наш учитель Плеханов, его измена. Он жил в то время в Париже и призывал русских революционеров итти добровольно во французскую армию во имя защиты «цивилизации от варварства». Как было тяжело нам, рабочим, слышать такие призывы от нашего учителя! Встает в воображении и Н. В. Сапожков, видный член нашей коммунистической партии. Под влиянием II Интернационала он добровольно идет в армию и через некоторое время убеждается в том, что сделал большую ошибку. И уже раненый, лежа в больнице, он просит меня наготовить брошюр Зиновьева и Ленина для распространения между французскими солдатами. За 10 дней до революции он гибнет от пули, — может быть, члена германской социал-демократической партии. Он не дожил до того счастливого дня, до которого дожили мы. Вспоминается и т. Седой, который не сразу, а лишь через два месяца по об’явлении войны добровольно вступил в армию. Он говорил, что там, в траншеях, среди французских солдат, своей агитацией он может принести больше пользы. Вот почему он не мог спокойно сидеть дома, когда решалась судьба Интернационала. Как известно, Седой был одним из руководителей вооруженного восстания 1905 года в г. Москве. Воскресает в памяти и еще целый ряд товарищей.

Приезжаю в Париж. Первой задачей было узнать о тех товарищах, которые меня хорошо знали. Стараюсь быть незаметным для г-д Бурцева и Алексинского, везде и всюду распространявших обо мне ложные слухи, что я собственноручно расстреливал не больше не меньше, как по 17 евреев в день. Это заставило меня быть осторожным.

Устраиваюсь в Вокресоне, недалеко от Парижа. Это — дачное место, связанное с событиями 1871 года: когда коммунаров гнали в Версаль, здесь буржуазные дамы шпильками выкалывали глаза, издевались над ними. Я надеялся, что в этой буржуазной местности мне удастся избежать слежки шпионов. На первом свидании с французскими товарищами узнаю, что ни газет, ни журналов еще нет, что в парламенте на 60 человек депутатов всего только три коммуниста. Во главе этих трех был молодой, энергичный товарищ Вайян-Кутюрье, с ним друг