ненадолго. Всегда есть опоздавшие. Дождь удержал всех остальных внутри, и нам удается

проскользнуть в машину Деклана незамеченными.

Эмма проскальзывает на переднее сидение и опускает рюкзак на пол.

– Это не то, что я ожидала. Это какая-то классическая модель?

– Да. Charger. Вся его гордость и радость. Он сам ее собрал. – И он отдал мне

ключи как ни в чем не бывало.

Вина грызет меня. Деклан никогда бы не стал скрывать от меня чего-то подобного.

– Твой друг?

– Деклан. – Я поворачиваю ключ, чтобы завести мотор и включить отопление.

Дождь наполнил воздух прохладой. От нашего дыхания запотевают стекла.

– А та девушка... его девушка?

– Джульетта. Да.

Эмма достает новый платочек из пачки, затем опускает козырек. Должно быть, она

ожидала увидеть зеркало, но его там нет. Она захлопывает козырек и включает

фронтальную камеру на телефоне. Она морщится своему отражению и выключает

телефон.

– Ты сказал, они встретились, переписываясь друг с другом?

– Вроде того. – Это похоже на преднамеренное увиливание от всей этой истории

насчет поплакаться в мою жилетку, но я могу подыграть ей. – Дек попал в неприятности в

прошлом году, – говорю я. – Ему пришлось отрабатывать на общественных работах на

кладбище. Джульетта писала письма своей погибшей матери, и он начал отвечать ей.

Эмма поворачивается ко мне, выпучив глаза.

– Типа, притворяясь ее мамой?

– Нет! Нет, вовсе не в этом смысле. Просто... ответил ей и написал о том, что знает, каково это терять близкого человека. – Я медлю. – Его сестра погибла, когда нам было

тринадцать лет. Его отец был пьян и разбил машину.

– Вау. – Эмма сминает платок в кулаке и таращится на лобовое стекло. – Каждый

раз, когда я начинаю жалеть себя, я осознаю, что есть люди, которым еще хуже. И тогда я

чувствую себя настоящей сволочью. – Еще одна слеза скатывается по ее щеке. – А потом я

чувствую обиду, и чувствую себя еще большей сволочью, за то, что обижаюсь.

– Жизнь – не соревнование.

– Мои родители разводятся. Они не мертвы. Нет никакого соревнования.

Я резко поворачиваю голову. После всех пролитых слез, она так запросто бросает

эти слова.

– Они – что?

– Разводятся. Я не хочу об этом говорить.

– Погоди. Что слу...

– Я же сказала, что не хочу об этом говорить.

Кажется неправильным оставлять эту тему висеть невысказанной.

– Ты только узнала этим утром?

– В субботу вечером.

– В субботу вечером, – выдыхаю я. Мне приходится отвести взгляд. – После?

– После того, как ты сказал мне уйти? Да. После этого.

Эти слова бьют меня с прицельной точностью. Сегодня я в контрах с любым

встретившимся мне человеком.

– Я не... я не прогонял тебя, Эмма.

– Ты не говорил мне, что твои родители темнокожие.

Комментарий бьет меня под дых. Почти невозможно разгадать тон ее голоса, потому что он полон эмоций от других вещей. Я не уверен, обвинение это или вопрос.

В то время, как мое усыновление усмирило что-то внутри меня, иногда мне

кажется, что оно вызвало массу негодования у окружающих. Будучи приемным ребенком, я был лишь временным ребенком, навязанным им соцопекой. Но как усыновленный

ребенок, я был выбран ими.

Я помню как однажды вечером я делал домашнее задание, а Джефф и Кристин

пригласили одну пару на ужин. Они упомянули, как они волнуются перед усыновлением.

Они, вероятно, не знали, что я мог их слышать... а может, и знали. Но услышать эти слова, знать, что я был желанным – это был сильный момент.

Мужчина, который пришел на ужин, спросил: «Разве не было темнокожих детей

для усыновления?»

И это тоже был сильный момент.

Они не знают, что я подслушивал. Я помню их ответ о том, что я был ребенком и

что это все, что имело значение. Я был ребенком, который нуждался в них, конкретно в

тот самый момент. Эти слова засели в памяти еще глубже. В то время я был слишком

смущен, чтобы затронуть эту тему. Слишком обеспокоен, чтобы упоминать об этом, как

будто этот комментарий был необходимым напоминанием, и усыновление могло

сорваться.

Но это случилось. И они никогда больше не приглашали ту пару на ужин.

Уверен, тот человек был не единственным, кого удивляла наша семья.

Дверь школы распахивается, и выходит женщина, спеша под дождем, держа над

головой книгу.

Искорка страха зарождается у меня в груди. Я никогда раньше не прогуливал

занятия.

В то же время в темном уголке моего сознания зарождается любопытство по поводу

того, что бы произошло, если бы меня обнаружили.

– Мы не можем здесь сидеть, – говорю я. – Ты не против, если я поеду?

Эмма пристегивает ремень, что, как я понимаю, служит достаточным ответом.

– Ты умеешь ездить