черный час. И тогда он спасет и самого себя, и своего господина, и весь мир от врага. Но сейчас, вспомнив про свою надежду, он подумал, что все это было так давно, так же давно, как в детстве, когда он был маленьким ребенком и ему очень хотелось надеть на голову корону своего отца, и он горько плакал из-за того, что ему запрещали сделать это. Желание быть волшебником оказалось несвоевременным, как и та детская мечта. Потому что Аррен не обладал никакой волшебной силой. И никогда не будет магом.

И в самом деле, возможно, придет такое время, когда он не только сумеет, он обязан будет возложить себе на голову корону своего отца и стать владетельным князем Энлада. Но теперь это казалось какой-то мелочью, и родной дом виделся маленьким и очень далеким. Это не означало, что он неверен отцу и родине, просто его верность стала и сильнее, и крепче, связанная с великими делами и значительными целями. К тому же принц познал свою слабость и благодаря этому познал меру своих сил, и знал теперь наверняка, что он силен. Но какая польза от его силы, если он не имел волшебного дара, вообще никакого дара, который он мог бы предложить своему господину, — кроме своей службы и неизменной любви? Будет ли этого достаточно там, куда они идут?

Но Ястреб сказал ему:

— Глядя на пламя свечи, можно благодаря ей попасть в любое темное место.

На следующее утро, когда они проснулись, и небо, и воздух, и вода были серыми. Прямо над мачтой небо чуть светлело, там проглядывала голубизна, потому что туман стелился низко над водой. Для северян, каковыми были и Аррен с Энлада, и Ястреб с Гонта, туман был желанным гостем, старым другом, которого они давно не видели. Он мягко окружил со всех сторон лодку, так что они не могли видеть далеко, и казалось, что они очутились в хорошо знакомой комнате после многих недель, проведенных в ярко освещенном голом помещении, продуваемом сквозняками. Они теперь возвращались в свой родной, привычный климат и находились скорее всего примерно на широте Рока.

А в семистах сотнях миль к востоку от одетых туманом вод, где плыла «Зоркая», ясный солнечный свет сиял на листьях деревьев в Вековечной Роще, на зеленой вершине холма Рока и на высокой покатой крыше Большого Дома.

В одной из комнат в южной башне, в рабочей лаборатории мага, тесно заставленной ретортами, алембиками и толстобрюхими, кривошеими бутылями, толстостенными печами и крохотными нагревательными лампочками, щипцами, воздуходувными мехами, штативами, плоскогубцами, напильниками, трубками, пипетками и тысячами коробочек, склянок и закупоренных кувшинов, помеченных надписями на хардическом или более секретных языках, и всякими другими тому подобными принадлежностями алхимии, стеклодувного дела, металлоочистки и искусства исцеления, — в этой комнате посреди множества загроможденных столов и скамеек стояли два учителя Школы на Роке — Учитель Превращений и Учитель Призываний.

В своих ладонях седовласый Учитель Превращений держал огромный самоцвет, похожий на нешлифованный алмаз. Это был кристалл, который внутри играл слабыми оттенками аметистового и розового цветов, но чистый и прозрачный как вода. И, заглядывая в эту чистоту и прозрачность, можно было увидеть кое-что другое, но не изображение или отражение того, что находилось вокруг камня, — а некие грани да глуби́ны, каждая глубже предыдущих, пока наконец они не заводили в странную грезу, откуда невозможно было вернуться. Это был Камень Шелиэт. В течение долгого времени он хранился у князей Вая, порою как талисман, навевающий сон, а порою использовался для более губительных целей. Ибо тот, кто смотрел в него слишком долго, погружаясь в бесконечные глубины кристалла, мог сойти с ума. Но Верховный Маг Геншер, уроженец Вая, прибыв на Рок, принес с собой Камень Шелиэт, потому что в руках мага он открывал великие тайны и истины.

Однако от человека, в чьих руках был Камень, зависело, какие тайны ему откроются.

Поэтому Учитель Превращений, который держал его в ладонях и всматривался сквозь его бугорчатую, неровную поверхность в бездонные, слабо окрашенные, мерцающие глубины, громко говорил, рассказывая товарищу о том, что он видит.

— Я вижу землю — так, словно я стою в центре мира на горе Онн и наблюдаю то, что происходит у меня под ногами, даже самые далекие острова самых далеких Просторов и еще дальше. Все это видится совершенно ясно. Я вижу корабли в проливах Илиена, и огни в очагах Торхевена, и крышу этой башни, где мы сейчас находимся. Но за Роком — ничего. На юге — ни одного острова. И на западе — ни одной земли. Я не могу увидеть Ватхорт там, где ему надлежит быть, и ни одного острова в Западном Просторе, даже такого близкого, как Пендор. И Осскиль, и Эбосскилль — где они? Над Энладом какой-то туман, серая пелена, вроде паутины. И каждое мгновение я вижу, как пропадает еще какой-нибудь остров, а море на месте острова становится пустым и ненарушенным, каким оно было, наверно, перед мигом Творения…

Его голос запнулся на последнем слове, как будто оно с трудом далось его губам.

Он поставил Камень на подставку из слоновой кости и отошел от него. Его доброе лицо как-то сразу вытянулось и осунулось. Он попросил:

— А теперь расскажи, что увидишь ты.

Учитель Призываний взял Камень в ладони и начал его поворачивать, как бы отыскивая на его шероховатой, блестящей поверхности вход, сквозь который можно было заглянуть внутрь. Так он поворачивал Камень в руках довольно долго, с напряженным вниманием на лице. Наконец он положил его и сказал:

— Друг мой, я мало что вижу. Обрывки, какие-то проблески, мелькания, но целого уловить не могу.

Седовласый Учитель Превращений сжал его руку:

— Уже одно это не странно ли?

— То есть?

— Часто ли слепнут твои глаза? — вскричал Учитель Превращений так, будто неожиданно пришел в ярость. — Неужели ты не видишь, что там… — тут он несколько раз запнулся, прежде чем смог произнести дальше, — словно чья-то рука закрывает твои глаза — точно так же, как некая рука лежит на моих устах и мешает мне говорить.

Учитель Призываний сказал:

— Ты переутомился за последнее время, друг мой.

— Призови того, кто в Камне, — велел Учитель Превращений, тщательно контролируя каждый произносимый им звук, но все равно он говорил как бы одеревеневшим языком.

— Зачем?

— Затем, что я прошу тебя об этом.

— Послушай, друг мой, почему ты меня