Бэлла ворчит, выходит, чтобы прокричать уже из коридора:

— Сейчас дам во что переодеться.

И в секционном зале за железной дверью она меня подождет, подаст перчатки, которые надевать машинально и привычно всё же непривычно.

Не думалось, что ещё когда-то придётся их надевать, как и не думалось, что порог подобного помещения я ещё раз переступлю.

Подойду к столу, на который тело уже положили.

Разложили инструменты.

И Бэлла сквозь очки поглядывает иронично.

Протягивает нож.

И отказаться надо, потому что рука даже здесь подведет и разрез выйдет кривым, потому что у меня не получится и нож соскользнет. Не войдет, потому что идея в целом плохая, но… нож я беру, чувствую, не чувствуя, забытую увесистость металла.

Ломаются легко ребра.

Открывается.

И… увлекает.

Забывается окружающий мир, отодвигается на дальний план, и запах, пробивающийся даже под маску, больше не чувствуется.

Не подводит в кои-то веки рука.

И клапан я нахожу.

— Герберт, — я показываю и выдыхаю.

Оглядываю обугленное тело, которое человеком не воспринимается. Не сейчас, когда ещё не всё закончено и когда сердце я откладываю.

Перехожу на лёгкие.

Иду по пищеводу, вот только Бэлла тормозит, перехватывает мою руку:

— Подожди, — она щурит глаза, склоняется около шеи. — Посмотри…

Смотрю.

И не сказать, что мне нравится то, что я вижу.

— Подъязычная кость сломана, — она говорит задумчиво, проводит пальцем.

— Может после? Кости хрупкие.

— Угу, — Бэлла соглашается, поднимает на меня глаза, что смотрят очень серьезно.

И не после.

И можно не рассчитывать на несчастный случай.

— Его убили, Дима, — она констатирует хладнокровно. — Подожгли уже тело. Я отправлю на гистологию, но поверь моему опыту…

Поверю.

Бэлла умная и лучшая, если она говорит, значит так оно и есть.

И я сам вижу, пусть и понимаю не все так прекрасно, как она, но меня тоже учили и на судебку мы ходили.

— Он говорил, что его хотят убить, — я выговариваю задумчиво, стучу пальцами по кромке стола и лежащее передо мной тело, что больше уже ничего не расскажет, разглядываю. — Мы опоздали, Бэлла.

— Или нет, — она хмыкает, моет руки и ко мне подходит, вытирая их полотенцем. — Поверь, вскрывать тебя или Квету я не хочу.

В это я тоже верю.

Осознаю, что Квету, которой я набираю в сотый раз за день, а она же в сотый раз мне не отвечает, я придушу лично или проволоку сюда и наглядно продемонстрирую, о чём начинаешь думать, когда она вот так не отвечает.

Север, чтоб её.

Вот где её носит?

С кем?

Её утренний пижонистый индюк, к примеру, на соседнем пустом столе смотрелся бы куда более уместно и органично, чем рядом с Север, и шинковать его было б одно удовольствие, и рука бы не подвела…

— Знаешь, а Герберт был ходячей достопримечательностью города, — Бэлла произносит почти с грустью, смотрит вместе со мной на зашитое тело, которое осталось только накрыть, написать после отчет, — этакий оригинал. Трости, шляпы, часы на цепочке, костюмы такие… нарядные и яркие очень. Правда, я лично с ним знакома не была, но видела пару раз. Настоящий денди.

— Как?

— Настоящий денди, — Бэлла повторяет на русском, глядит вопросительно и озадаченно. — Дима, ты чего?

— Не знаю, — я отвечаю медленно.

Пытаюсь понять сам, потому что это где-то недавно уже было, падает раз за разом перед глазами на брусчатку трость, ударяется звучно.

Катится.

Вот только пазл не собирается.

Дробится в висках пульс, кружится голова. И может от медицинской помощи отказываться не следовало, нужно было проехать в больницу, подышать кислородом, чтобы голова теперь не болела и вязкая тошнота к горлу не подкатывала.

— Слушай, герой, тебя после геройства твоего осматривали? — голос Бэллы раздается из далека, звучит и обеспокоенно, и сердито.

— Нет, у меня нормально всё, — я отмахиваюсь.

Отталкиваюсь, невольно морщась, от стены, выхожу из зала, чтобы переодеться поспешно, вывалиться на улицу и на ступени лестницы, не думая, как оно выглядит со стороны, опуститься, достать по привычке зажигалку и папиросы.

— Ты болван, — Бэлла, гневно цокая каблуками, вылетает следом, извещает меня раздраженно, пихает, чтобы рядом усесться, — даже больший болван, чем твой друг.

— Почему вы развелись?

— Почему ты не обратился за помощью и что с твоим плечом? Или спиной?

— Бэлла…

— Дима… — она тянет язвительно.

Отбирает у меня так и не зажженную папиросу, сминает её.

— На мой вопрос можно не отвечать, я понял.

— А на мой ты ответь, — Бэлла хмурится, задает проницательный вопрос. — Ожог?

— Поверхностный, пройдет, — я не отпираюсь.

Дергаю правым плечом, которым к горящей двери, выбивая, приложиться успел. Отыскал в закрытой спальне, судя по кровати, девчонку, что в шкафу спряталась, смотрела на меня глазами, в которых застыл весь ужас мира.

И вытаскивать её пришлось силой.

— Мужчины всё ж идиотические герои, — Бэлла закатывает глаза.

Собирается сказать что-то ещё, но не успевает.

Замирает с открытым ртом, потому что к нам подбегает пацаненок, держит в руках пакет, и спрашивает, смотря на меня, он не по-детски важно и строго:

— Это ведь вы сегодня спасли Диту?

— Я.

— Он.

Мы с Бэллой говорим одновременно, переглядываемся озадаченно и не понимающе, а пацан протягивает мне пакет.

— Тогда вот, вам просили передать.

— Кто? — вопрошаем мы снова хором.

Не получаем ответа.

Пацан разводит руками, поводит головой, и разворачивается, чтобы сорваться на бег, он стремительно. Драпает не хуже Север, и догнать его у меня не получается. Нас разделяет трамвай, перед которым он прошмыгнуть успевает.

Исчезает.

И к Бэлле я возвращаюсь ни с чем.

— Не поймал, — она скорее заключает, чем спрашивает.

Встает, протягивает мне вытащенную из пакета потрепанную и громоздкую книгу, которую, пока я подходил, она пролистать, кажется, успела, свела в одну линию брови.

И глаза у неё стали тревожными.

— Взгляни.

— Что это?

— Тут написано «Записи Альжбеты из рода Рудгардов», Дима.

Глава 22

Квета

Напольные часы, когда я возвращаюсь, отбивают восемь.

Разносят по холлу отеля протяжный бом, отсчитывают вместе со временем мои шаги, пока к стойке ресепшена я иду, забираю карту, растягиваю губы в улыбке, что за этот длинный день прилипла намертво, вошла в привычку.

И оглядываюсь, ещё не понимая и не осознавая, я тоже скорее по привычке.

По рефлексу, который на зычный голос у меня, как у собаки Павлова, сформировался:

— Крайнова!

Моя фамилия громыхает, летит вслед за только затихшими ударами часов, заглушает слова администратора, отчего расслышать удаётся только окончание.

Запоздалое.

— …ожидает в лобби-баре молодой человек.