телебашне, которая знаменитая, фантастическая и марсианская.

Футуристичная.

Как всегда педантично поправлял Любош, закатывал глаза, поскольку мы с Агой — тоже всегда — соглашаться отказывались, настаивали хором на «марсианской», ибо так звучней и скульптура рядом «Ребенок с Марса». Про футуризм же и гиперболоидные конструкции Любош мог с большей пользой занудно вещать около очереди за снаряжением или в кафетерий.

В то, что любая очередь исчезнет после пяти минут его лекции об архитектуре, мы верили искренне, а Любош столь же искренне обижался.

Дулся.

Демонстративно скрывался в галдящей и пёстрой толпе, отказывался составлять далее нам, злым и безграмотным, компанию, предпочитал лыжные трассы сноуборду, а после находился замерзшим до клацанья зубов в кафетерии.

И сейчас, глядя на практически пустую и скрытую в белёсом тумане стоянку около отеля и телебашни в одном лице, я встряхиваю головой, выныриваю из воспоминаний, и по сторонам я оглядываюсь.

Непривычно.

Даже поразительно видеть Йештед безлюдным и тихим.

Не зимним.

И вид, открывающийся со смотровой площадки, куда я ухожу, не дожидаясь никого, тоже поражает, завораживает, заставляя остановиться на самом краю и подумать, что не только зимой и не только на горнолыжные спуски следовало сюда приезжать.

В рассвете и в тумане, который раскинулся над игрушечным внизу городом и лесным массивом, тоже есть своё очарование.

Волшебство.

И… давно.

Я очень давно не видела ничего подобного, будто бы рассветы в самых сказочных местах мира встречала не я, будто бы не я раскидывала руки, стоя над Гранд-Каньоном или над обрывом в Шри-Ланке, будто бы мне всё это приснилось.

Было не со мной.

— Тут… красиво, — Алехандро говорит, подходит, останавливаясь рядом, покачивается размеренно, перекатываясь с носков на пятки.

И отступить от него желание появляется, отстраниться, потому что слишком близко и потому что пространство, которое личное, начинает восприниматься неожиданно остро и болезненно, но… на месте я остаюсь, заканчиваю его фразу, которую он так тактично не договорил, вот только я всё равно поняла:

— Но есть и лучше.

— Есть, — он не возражает, соглашается легко и чуть насмешливо. — Надеюсь, обижаться за Родину ты не станешь.

— Не стану, — я хмыкаю.

Тоже соглашаюсь, так как лимит обид на сегодня закончился, исчерпался на Диме, и затевать бессмысленные споры мне не хочется. Мне хочется подставлять лицо ветру и солнцу, стоять на самом краю, ни о чем не думать и ни с кем не разговаривать.

И жаль, что как хочется не будет: ворох мыслей не исчезает по одному лишь желанию, а Алехандро заговаривает, задаёт вопрос:

— Это ведь был тот самый русский?

— Тот самый? — я удивляюсь почти взаправду, вскидываю бровь и даже голову, чтобы продемонстрировать удивление, поворачиваю.

— Главный редактор вашего журнала мне сказал не рассчитывать на твоё сердце, ведь оно уже отдано чёртовому русскому, — Алехандро смотрит пристально, повторяет без сомнений слова Любоша, ибо характеристика «чёртов русский» именно его.

Он, презрительно кривя губы, так говорил.

Он мне обещал так не говорить.

— Главный редактор нашего журнала вполне мог ошибаться, — я улыбаюсь вежливо, выдерживаю пронзительный взгляд чёрных глаз, в которых за чернотой никаких эмоций не разобрать, не понять о чём думает Алехандро де Сорха-и-Веласко.

И от этого неуютно.

Ещё неловко.

И, пожалуй, не следовало соглашаться из-за злости, а я вот согласилась, получилось неправильно и поняли меня, кажется, неправильно, и прав был — конечно и как всегда — Дим, что головой я думаю лишь после навороченного.

Попрыгунья Стрекоза.

— Значит, у меня есть надежда? — Алехандро смотрит вопросительно.

Вскидывает бровь.

— Значит, у нас есть целый совместный день в Либерце, — я отзываюсь эхом.

Подхватываю его под руку, поворачиваю в нужную мне сторону и на едва различимый шпиль ратуши указываю, делюсь информацией:

— Городская ратуша, знаменитая и фотографируемая. Говорят, Кафка перед написанием «Замка» впечатлялся и вдохновлялся как раз её видом. На вершине ратуши Роланд. Популярный герой европейского средневековья, рыцарь без страха и упрека.

— Почти как твой русский.

— Он не мой, — я всё же отвечаю.

Выговариваю ровно, иду первой по полукругу площадки, а Алехандро тащится следом, берёт за руку, и его ладонь, что оказывается широкой и тёплой, держит крепко, согревает, даёт осознать, что мои собственные пальцы ледяные.

— Отсюда видна и Польша, и Германия, во-о-он тот дымящий белоснежный мазок на горизонте польская электростанция, — я рассказываю и показываю.

Я рассказывала это вчера в поезде Диму, блистала познаниями, а он слушал, смотрел внимательно на меня, а не в окно. И на факте о границах и расстояниях он прищурился, усмехнулся, объявив, что привыкнуть к крохотности европейских стран не может и что ему всё одно поразительно, когда от границы до границы меньше суток на машине.

В России не так.

— А это что? — Алехандро непрошенную память обрывает, указывает на, кажется, первое попавшееся строение, подходит вплотную.

И голову я поворачиваю неудачно.

Или удачно, если целовать.

Если встать на носочки, то для поцелуя будет совсем идеально, вот только я не встаю. Я лишь смотрю, изучаю его лицо вблизи и в подробностях, отмечаю лёгкую щетину и пока ещё чуть заметные морщины у глаз.

— Не стоит, — я информирую.

Равнодушно, пусть это равнодушие, как и всё другое в последнее время, даётся мне с трудом: всё ж красив, харизматичен и притягателен Алехандро де Сорха-и-Веласко, наследник ювелирного дома «Сорха-и-Веласко», всё же я ещё злюсь, всё же ещё эмоции, пусть и запрятанные далеко, клокочут.

И будь всё немного иначе, я бы, пожалуй, влюбилась.

Но всё не иначе.

— Прости, — Алехандро извиняется без всякого извинения в глазах и голосе, задерживается, скользя по моему лицу взглядом, на губах.

Отстраняется первым.

Медленно.

— Думаю, пора спускаться, — а напоминаю и говорю первой я.

Убираю, опережая его, с глаз кинутые ветром волосы, забираю в третий раз их в хвост, что получается слишком коротким и ненадежным, бубню сквозь резинку, которую в зубах удерживать умудряюсь:

— Пошли искать остальных, и я предлагаю спускаться пешком. Учти, так интересней и дешевле, побудь жлобом, а не принцем хотя бы час. К тому же, Кармен хотела выжать максимум для инсты. Правда, Чарли, кажется, не разделял её желание, но муж — тварь дрожащая, права не имеющая. Я не обзываюсь, это из русской классики. Достоевский. Родион Раскольников и убитая им старушка. Читал?

Я тараторю, вопрошаю деловито.

Принимаю независимый вид чуда в перьях, как обзывала состояние моего показного веселья и беззаботности тетя Инга, улыбалась, пряча тревогу. И сейчас она улыбнулась, поддержала бы бессмысленный разговор, но в глаза заглянула с тревогой, которая серьезный разговор по душам пообещала б.

Но… рядом