Шрифт:
Закладка:
Это не прихоть.
Не очередная выходка Попрыгуньи Стрекозы.
Она не договаривает, она лишь вопрошает.
Отчаянно.
И в глазах её зеленеющих отчаянье это плещется, и это тоже дико и неправильно, невозможно, потому что не бывает Север в отчаянье, не может быть, только не она.
Я ведь её знаю.
Или нет?
— Тогда смотри билеты до Либерца. Поехали в гости к Герберту, — я предлагаю.
Решаю и говорю быстрее, чем успеваю подумать о том, что эта спонтанная идея не настолько уж хороша и разумна. И нельзя, наверное, вот так, с бухты-барахты, не договорившись с Йиржи, что Айт у него задержится не до этого, а до следующего вечера.
В целом, нельзя вот так.
И вдвоем.
И пусть не прихоть и блажь эта очередная выходка Север, но меня по сути она не так и касается, и играть в доктора Ватсона не хочется, и можно завалиться обратно домой и в очередной бессчетный раз напиться.
Сослаться, успокаивая остатки совести, на то, что Север меня в общем-то никуда и не зовет, не предлагает ехать в Либерец, поскольку к пану Герберту она общаться собралась, судя по всему, одна.
Или, быть может, в компании Любоша.
Или Алехандро.
Или кого-то ещё, ибо, к восторгу и радости Север, поклонников у неё всегда хватало, и звезду с неба достать ради неё они поголовно и всегда были готовы, впрочем, и дракона одолеть во имя Кветославы Крайновой они не отказывались.
Герои, мать их.
Я же не герой.
И, значит, можно уходить и не вникать ещё больше в её проблемы. Пусть разбирается сама, я и так помог, я и так приехал из-за нее в Прагу, а после потащился в Эрланген, я и так за ней присмотрел, как просила мама.
Хватит.
Кутна-Гора, Айт и ром.
— Сейчас? — Север изумляется.
И, видимо, местами мы с ней когда-то поменяться успели, раз здравый смысл включается у неё, а бредовые и спонтанные идеи синтезируются у меня.
Мир окончательно сошел с ума.
И я заодно.
Потому что, вынимая из её рук телефон и открывая поисковик, я соглашаюсь:
— Сейчас.
Глава 19
Апрель, 6
Либерец, Чехия
Квета
Я просыпаюсь от набата.
Что глух и протяжен.
Что ирреален.
Что из моего сна, в котором пахло гарью, а пепел припорашивал щербатую брусчатку площади, в котором я брела босиком, а колокол бил тревожно этот самый набат, рыдал по кому-то, колыхал туман, и разглядеть я никого не смогла.
Не отыскала.
Я лишь потерялась сама.
И сейчас, в настоящем и реальном, я тоже теряюсь, пытаюсь, шаря рукой в поисках телефона, осознать который час и откуда продолжает разноситься грохот.
Стук.
Моё имя.
И осознание, что колотят в дверь номера, наконец приходит. Проскальзывает, разгоняя остатки сна, в мысли, заставляет сесть, соскочить с кровати, дернуть на себя одеяло, и об упавшую подушку я запинаюсь, почти падаю, но удерживаюсь.
Ругаюсь.
И замолкаю.
Замираю, переставая заматываться в одеяло, перед окном, что задёрнуто не до конца, и между тяжёлыми полосами штор виднеются крыши домов, улица, багровый рассвет, в котором есть что-то неправильное.
Пугающее.
Совсем не рассветное.
И осознавать что именно не так в этом рассвете я… не хочу, не даю себе, рассматривая полыхающее небо.
Бездумно и заворожено.
И понимание причин этого рассвета я задвигаю куда подальше, не пускаю в мысли, и пошевелиться я не могу, не подбираю упавшее одеяло.
Я смотрю.
А в дверь снова стучат, громыхает голос Дима:
— Вета!
Он барабанит отрывисто, нетерпеливо. Ещё немного и сотрясающаяся от его ударов дверь не выдержит, падёт смертью храбрых и вторым Измаилом, поскольку я не отзываюсь, не могу оторваться от чёрного неба и алых всполохов.
Далеко ещё до настоящего рассвета…
— Север!
Дим рявкает.
И его то ль давно прилипшее обзывательство, то ль уже привычное прозвище в чувство приводит, заставляет вздрогнуть, отмереть и одеяло поднять.
Открыть дверь, опередить, сказать — уже зная, что мне скажет он — самой:
— Там пожар.
— На Ян Гуса, — Дим осматривает меня с ног до головы, скользит подозрительным взглядом, и объявить, что не моих рук дело сие происшествие, тянет.
Но я молчу.
Прижимаю крепче к груди треклятое одеяло, что сползти порывается, переступаю с ноги на ногу, поскольку пол холодный, я же босиком.
Почти как во сне.
— Ты думаешь… — я начинаю.
А Дим обрывает:
— Не думаю. Я схожу и посмотрю, — он говорит, впихивает руку в рукав куртки.
Впопыхах впихивает, а от того рука не впихивается.
И он злится, распоряжается резко:
— А ты сиди в номере, Север.
Жди.
Конечно, безусловно, вестимо.
Вот просто щас, как любит говорить его сестра и как с ядовитой любезностью и покорностью выговариваю ему я, бросаю в спину, потому что ждать и проверять, как я сяду на кровать и стану преданно ждать, Диму некогда.
Он спешит, почти бежит.
И бежит.
И догнать его я не успеваю.
Я опаздываю.
Даже если свитер натягиваю, скатываясь с лестницы старого отеля, даже если джинсы застёгиваю, уже вываливаясь на улицу, даже если бегу, ставя рекорды и задыхаясь от скорости и запаха вполне реальной гари. Даже если бежать совсем чуть-чуть, до перекрестка и направо, даже если… я всё равно опаздываю.
Он уже взбегает на крыльцо.
Заходит.
В седьмой дом на улице Ян Гуса.
Что окружен ещё не зацветшими рододендронами, что прекрасен даже в огне, и каменные гаргульи, застывшие под крышей и обхваченные языками пламени, в этом инферно прекрасны. Они скалят острые зубы, выглядят живыми, и зря хмыкал Дим, что моё воображение слишком буйное.
Не правда.
Они, гаргульи, живы и разумны.
Они, знающие всё и наперед, понимали сразу, что мы не успеем, не придем в гости к пану Герберту, а поэтому ухмылялись уже вчера, провожали насмешливыми взглядами, когда мы прошли мимо, решили, что до утра визит ждёт, поскольку не в двенадцатом часу ночи и не после долгой дороги заявляться к почтенному пану.
Лучше бы заявились.
Лучше бы сразу.
Лу…
Я не додумываю, я теряю враз все мысли, я повисаю на чьей-то руке, что перехватывает попёрек живота, удерживает, не давая броситься дальше, впёред, к дому. И крик, который остаётся вместо всех мыслей, вырывается, раздирая горло, скатывается в истошный визг:
— Дим! Димо! Дим…
Я захлебываюсь.
Теряюсь в ужасе, который, оказывается, имеет алые отблески и каменную ухмылку объятых пламенем гаргулий, который, оказывается, может трещать черепицей,
