Шрифт:
Закладка:
И не можно спрашивать, однако я именно спрашиваю:
— Она была не такой?
— Алёнка… — он усмехается мне в волосы, понимает и отвечает. — Она другой… была.
— Расскажи.
— Зачем?
— Легче… тебе.
А мне понятней, быть может.
Почему именно она?
Почему из всех твоих девушек она оказалась лучше всех, стала не временной, очередной, а любимой навсегда?
Почему так… быстро?
Что в ней было особенного?!
— Она любила каштановый мёд, — Дим всё ж заговаривает, начинает тогда, когда я перестаю ждать ответа и последние секунды, прежде чем выбраться из его рук, отсчитываю. — Я как-то исколесил весь город в поисках этого мёда. Нигде не было. Нашёл на выезде, у старого узбека, который носит тюбетейку и продаёт самые вкусные фрукты. Он мне продал мёд и подарил арбуз. Арбуз в феврале. Сладкий, сочный, будто летний. Алёнка сказала, что это чудо.
И сама она была явно чудом.
И спросила я зря.
Нельзя такое спрашивать, запрещёно подругами, советами в мудрых журналах и здравым смыслом. Ещё, возможно, порядочностью. Только я всё равно спросила, узнала про февральские арбузы, привезённые не пойми откуда, и каштановый мёд.
Сравнила.
Я мёд терпеть не могу.
— Она улыбалась ярко…
И смущённо.
Почему-то я помню исключительно смущённую улыбку, которая лицо Снегурочки в предновогоднюю ночь озаряла всё время, раздражала необъяснимо меня уже тогда. Её представил мне Ники, потребовал любить и жаловать, расписал как повезло ему и какое чудо она.
У чуда были шоколадные глаза.
Две длинные тёмные косы.
— А ещё она боялась, — эти слова Дим выталкивает, говорит глухо и медленно, ставит, кажется, точку в ночных откровениях. — Она боялась, что мы слишком счастливы. Так не бывает, а значит что-то случится.
Случилось.
Его Снегурочка оказалась права.
[1] А. Блок «Ночь — как ночь, и улица пустынна…»
[2] Сладость, похожа на ириски, популярна в Юго-Восточной и Южной Азии.
Глава 17
Апрель, 5
Эрланген, Германия
Квета
Пред бурей бывает затишье.
Так говорили, должно быть, испокон веку моряки, смотря на обманчивую гладь тёмных вод. Так тревожно повторяли те, кто оставался на берегу и ждал. Так думалось мне, не выкидывалось из головы все выходные, ощущалось пресловутым шестым чувством.
Буре.
Быть.
Не в солнечный субботний день, когда утро началось в обед, а я выспалась, проснулась от того, что зашевелился Дим, вытащил из-под моей головы руку, и спрашивать, когда и почему он вновь оказался рядом, я не стала.
Я сказала спасибо.
А он кивнул.
И к ночным откровениям, что всегда так неуместны и стыдны при свете дня, мы возвращаться не стали, не затронули кошмары, кои в эту ночь ко мне больше не пришли, не смогли, потому что до двоих не дотянуться. Мы не подняли тему погрома, не заговорили про предстоящий визит к профессору Вайнриху.
Мы выгуляли Айта.
Добрели до Виноград и Риегровых садов, которые посещать, если верить гидам и фотографам, лучше на закате, но и в пять вечера там было красиво, цвела сакура, а Дим рассказывал про Ольгу Аросеву.
Про её детство и отца-дипломата.
Про виллу «Тереза».
Что около садов на Итальска улице и что стала домом для будущей актрисы. Она снималась в комедиях знаменитого Рязанова, о чём Дим мне тоже поведал, ибо я не знала, как и не знала про виллу «Тереза». И угадать, чтобы отныне знать, какой среди всех домов есть эта вилла, предложила я.
Дим же не стал возражать.
Он почему-то согласился на это ребячество.
И глупость.
И прищурился он знакомо-иронично, когда угадал и когда я начала его дёргать, требовать признаться в шаромыжничестве и в том, что особняк он видел ранее на фотографиях. Он почти улыбнулся, когда я, как проигравшая, а значит потерпевшая сторона, запросила в качестве компенсации мороженое.
Шоколадное.
И апельсиновое.
И какое именно мороженое я люблю напоминать не пришлось, Дим назвал его сам, купил. И ничего-то, кроме того, что мы слишком давно друг друга знаем, это не означало, вот только улыбку за креманкой я спрятала.
Почувствовала давно забытую лёгкость.
Радость.
Рассмеялась без повода и причин, просто так или потому что весна, лучи вечернего солнца на пражских крышах и фасадах домов, узкая тихая улочка, мы сами на только открытой летней террасе стариной джелатерии.
И, наверное, права была пани Власта, когда говорила, что я пустышка, никчёмная и поверхностная. Истинная стрекоза, которой мороженое не встало поперёк горло в то время, как Фанчи лежит в больнице.
Из-за меня лежит.
И ударили её из-за меня.
И до среды, как сообщил врач, к ней никому нельзя, она слаба, не готова к визитам и каким-либо разговорам. И последнее мне надлежало передать лейтенанту Буриани, но, попрощавшись с доктором, я позвонила не ему, а Любошу.
Попросила друга и начальника присмотреть за Фанчи и «Купером», взяла два дня за свой счёт под ледяное молчание, от которого вся лёгкость бытия замёрзла.
Потяжелела.
Опустила меня на бренную землю.
Полупустой перрон, по которому Айту Дим носиться не разрешил, прикрикнул строго, достал билеты на последний поезд до Кутна-Горы. И у меня, когда я, убирая телефон, подошла, он спрашивать ничего не стал.
Он только посмотрел.
Но солнечный день — словно украденной чужой жизни день — померк окончательно, закончился, а я вернулась в реальность, где ветер носил по путям откуда-то взявшийся прошлогодний багряный лист, напоминал о скорой буре.
Ей всё же быть.
Однако и не в воскресный день, что привёл меня в собор Святой Барборы. Там было людно, шла месса, на которой последний раз я была ещё с пани Властой, когда-то давно и не взаправду была, а потому уйти захотелось, но… я села в последний ряд.
И молитвенник, протянутый женщиной, я взяла.
Прочитала.
Попросила помочь, пусть, кажется, и неправильно попросила, не по правилам. И, пожалуй, пани Власта такое обращение и такую просьбу не одобрила бы. Она бы сказала, что верить надо всегда, а не только по праздникам отчаянья и страха, что просится не так, что я необразованная и безбожная в своего отца.
Что… много чего.
Пани Власта сказала бы много чего ещё, вот только она была далеко, а я, вероятно, и в самом деле просила неправильно, ибо
