А Дим — зануда.

Правильный зануда, с которым в огромной квартире мне тесно.

Мало места в том доме, где всегда, по словам Фанчи, можно было потеряться, скрыться за широкими дверями, затеряться в комнатах с высокими потолками, не пересекаться месяцами при желании.

Вот только мы пересекались.

Натыкались.

Сталкивались, чтобы тут же разойтись, а через пять минуть вновь столкнуться. Остановиться и вглядеться, читая вопросы в глазах.

«Ты, правда, приехал?»

«Ты, правда, считаешь, я мог не приехать?»

Да.

И нет.

И, наверно, наверное.

Ты мог, ты должен был не приезжать.

Я ведь стрекоза, ходячая неприятность, которой давно пора взрослеть, быть серьезной, решать самостоятельно проблемы и не навешивать к тому же оные проблемы ещё и на окружающих, не впутывать близких.

Я знаю.

И… я выставила за дверь Любоша, который после больницы произнёс пламенную речь и потребовал переехать к нему, для безопасности, его спокойствия. Нервов, коих у него из-за меня и так почти не осталось.

Пожалуй, теперь не осталось совсем, ибо я упрямая и я дура.

Упрямая дура, как рявкнул Любош в закрытую дверь.

Ушёл.

А я осталась, дабы, стоя посреди ставшей пустой и разорённой квартиры, упрямой дурой себя в самом деле почувствовать.

Потеряться, не сходя с места, в разгроме.

И на пол, глядя перед собой и не видя ничего, я села. А холод, скользя от распахнутых окон, прокрался, добрался до костей, выморозил. И, наверное, застыть совсем получилось бы, но вредность победила, заставила… встать.

Поднять, убрать на место уцелевшую вазу.

Вымыть.

И полы, ползая на коленках, надраить. Пусть паркет — ореховый, тёмный — и подобает не драить, а прилежно натирать.

Мастикой.

До благородного, как говорила пани Власта, сияния. Повторяла, что ныне найти хорошего полотёра есть задача почти невыполнимая. Всё ж выполнимая для неё, поскольку старого Вацлава она приглашала в третью среду каждого месяца.

И мне следовало бы, вот только… я пропела.

Пропорхала.

— Север… — Дим окликает, находит.

И голову, переставая вырисовывать на шерсти узоры, я поднимаю, задираю, чтобы на него взглянуть, вздрогнуть от пледа, который на плечи он мне опускает. И увернуться от руки, что касается моего носа, я не успеваю.

— Ты совсем замёрзла, — он хмурится.

Садится.

И Айта, лениво приоткрывшего один глаз, по носу щёлкает, констатирует печально:

— Псина, ты предатель.

— Ревнуешь? — я фыркаю.

А Айт вторит, и улыбаемся — кто сказал, что собакены не умеют улыбаться? — мы с псиной слаженно и насмешливо.

— Признаю очевидное. Эта псина тебя любит больше, чем меня, — Дим вздыхает, но за медвежьим ухом предателя чешет.

А я одёргиваю руку, чтобы не коснуться.

Ни случайно, ни специально.

Не стоит.

И замечать моих дёрганий не стоит, сделать вид, что всё нормально, не так уж и сложно. Мы весь вечер делаем вид, что всё нормально. У меня всегда в квартире такой погром, а Дим всегда приезжает по пятницам и варит кофе, потому что кофий у меня паршивый.

Пытаемся потеряться и спрятаться друг от друга мы тоже всегда.

Да.

— Я позвонила профессору. Он ждёт нас в понедельник, к часу.

— Хорошо, — Дим отзывается равнодушно, после паузы.

Соглашается.

Не продолжает. И за молчание, которое куда лучше, чем натянутый и вымученный разговор, я ему благодарна, как благодарна и за сумасшедший сердитый стук в дверь, чёрный кофе на подоконнике, сам приезд.

Пусть в последнем я и не признаюсь.

Не скажу вслух, что ещё полчаса-час, и я бы признала, что Любош был прав, говоря, что одной мне быть не стоит. Ещё один мерный круг часовых стрелок, и я бы сбежала к нему, потому что находиться одной было, правда, больше невозможно.

Невыносимо.

Гулко.

Нашлось место для призрачных шагов за стеной, протяжных скрипов, шорохов. И вообразить, как в замок бесшумно вставят ключ и сделают два оборота влево, получилось легко, слишком живо и красочно, в подробностях.

Что разбились о грохот.

Крик Дима.

И радоваться его злости, живой и настоящей, было неправильно, однако я радовалась. И улыбнуться, глядя на него, захотелось.

Получилось выдохнуть.

Задышать.

— Второй час ночи, Север.

— Да, — я соглашаюсь, смотрю на безлюдный проулок за кованной оградой балкона, и его же, Дима, фраза, брошенная когда-то давно, вспоминается, проговаривается машинально. — Ночь — как ночь, и улица пустынна. Так всегда.

— Для кого же ты была невинна и горда?[1] — Дим продолжает, вопрошает едко, как-то пошло.

Кривится.

Поднимается одним неуловимым движением, и руку, дабы помочь встать уже мне, он протягивает. И от помощи отказаться тянет, я сама могу, в состоянии, не ребёнок, но… Дим смотрит холодно.

Пристально.

Так, что за его ладонь я послушно хватаюсь.

Оказываюсь близко.

— Я…

— Не ты, а Блок, Север, — он выдаёт ухмылку, насмешливую и всё одно болезненную, ибо любовь к Серебряному веку умерла вместе с его невестой-Снегурочкой, поэзия стала темой запретной. — И не смей на меня смотреть так, будто я сейчас во Влтаву побегу топиться.

— А ты не побежишь?

Я интересуюсь наиграно, с живостью, за которой спрятать неловкость не получается. Она ощущается, прознает насквозь.

И время, давая захлебнуться в тишине, растягивает.

— Пора спать. Уже очень поздно, Север, — Дим всё ж заговаривает, напоминает вежливо.

Безукоризненно вежливо.

И голос у него ровный, безразличный.

Такой, что я отступаю, сбегаю, чтобы на пороге задержаться, остановиться и вопрос, очередной неуместный, задать:

— Почему Север?

— А почему теперь Дим? — он осведомляется мне в тон.

Облокачивается на перила, глядя в облачное небо без звёзд и не глядя на меня.

Щёлкает зажигалка.

И Айт неодобрительно и глухо ворчит. Остаётся, вызывая у меня нелепую обиду и ревность, с хозяином, когда я ухожу.

Не отвечаю, потому что… это только моё, личное.

Моя память.

Мой кошмар, что возвращается неизменно.

Повторяется раз за разом.

Чуть меняется.

Видится… тягучим, как додол[2], коим меня угощали в Индонезии, столь же липким. И пальцы я тогда отмывала долго, борола детское желание их облизать.

И жаль, что мой липкий кошмар, сплетённый из памяти и страхов, кои приходят в ночи, так же легко не смыть.

Не проснуться…

…проснуться получается не сразу, и сколько раз тётя Инга успевает повторить моё имя, прежде чем я открываю глаза, я не знаю.

— Вета!

— Тут, я тут, — я говорю на автопилоте.

Осознаю медленно, где я.

Что-то, неловко задевая локтем, роняю, отчего это что-то металлически и звонко бренчит, рикошетит грохотом в голову, заставляя поморщиться.

И встаю я, охая,