Шрифт:
Закладка:
Бабушка очень хотела бы, чтобы я не врала.
Она требовала.
И за обман, несуразный и ненужный, единожды отходила лично, не пожалела, всыпала, как сердобольно причитала после Фанчи, по первое число, отучила на неделю сидеть и на всегда, как мне думалось, врать.
Ошиблась.
Врать я научилась снова.
— Власта Меншикова, — герр профессор повторяет задумчиво, искажает знакомое с детства имя, которое в его исполнении звучит чуждо. — Герберт никогда не упоминал её. Однако я ведь не могу знать всех знакомых моего друга, правда, фрау Крайнова?
— Правда, герр Дитрих, — я соглашаюсь.
Не дергаюсь, пусть ноги под рентгеновским взглядом и подкашиваются. Мелькают мысли про истинных арийцев и застенки гестапо, где герр Дитрих Вайнрих, кажется, смотрелся бы очень уместно, у него бы получилось, хватало бы и взгляда для признаний.
— Действительно, одно лицо, Ветка! Дайте-ка… Нет, это в самом деле он!
Дим возникает рядом, выуживает ловко из рук профессора фоторамку, и языком он восхищенно прищелкивает, разряжает обстановку, а взгляд голубых глаз перестает меня сверлить, отпускает.
Переходит на Дима, который вопрошает озабоченно:
— Помнишь, Вета, она его ещё называла, кажется, Бертом? Или Гери?
Дим задумывается.
Хмурится.
И, не видь лично его диплом, я подумала бы, что учился он в театральном, был лучшим студентом курса и на доске почёта — какое учебное заведение без этой выдающейся доски — висел.
Блистал на подмостках великих сцен после.
И даже «Оскар» получал.
— Берт, — герр профессор молвит сухо.
А Дим радостно сверкает глазами, щёлкает звучно пальцами:
— Точно! Именно Бертом пани Власта его и называла. Вы не представляете, с какой теплотой она о нём отзывалась, как сокрушалась, что все координаты утеряны. Там была трагичная история любви, Вета с моей сестрой вырыдали все глаза, — он вздыхает.
Говорит столь убежденно, что верится и мне.
Была любовь трагичная, и мы с Дарийкой рыдали, «вырыдали все глаза», как проникновенно и искренне сообщил Дим, а пани Власта сокрушалась… только не в этой жизни, поскольку в этой сокрушаться пани Власта не умеет.
Но не Дитриху Вайнриху это знать.
— У пани Власты скоро день рождения. И это просто фантастика, совпадение, — Дим сверкает улыбкой в тридцать два зуба, качает головой, ибо в фантастическое совпадение поверить сразу нельзя, — что мы нашли друга Берта — вот таким образом и при таких обстоятельствах. Герр Дитрих, вы нам просто обязаны дать его номер телефона, прошу вас. Я скептик и рационалист, но я готов поверить, что это судьба.
А я готова поверить, что совсем не знаю Дима.
Я никогда не видела, чтобы он умел так… притворяться, изворачиваться, пускаться в сомнительные авантюры и молчаливо соглашаться на потворство моим выходкам, кои всегда его бесили.
Они не поддерживались, они пресекались на корню.
И сейчас Дим не должен мне помогать, не должен спасать и участвовать в этом обмане. Он ведь сжимает до боли мой локоть, считает явно, что это моя очередная сумасбродная выходка ради самой выходки и ещё веселья ради.
Иль от скуки.
— Мы устроим пани Власте сюрприз. Она так любит сюрпризы.
Терпеть их она не может.
Но я говорю другое:
— Герр профессор, я прошу прощения, что без спроса схватила ваши вещи, но… это было так неожиданно и внезапно. Я была поражена, только это мне служит оправданием. Я представила, как обрадуется бабушка, если узнает, что я нашла её Берта.
— Помогите нам, профессор, — Дим просит.
Вот только требования и стали в его голосе куда больше, чем просьбы, что, впрочем, скорее ощущается, чем слышится.
И ощущается мной, ибо Дитрих Вайнрих кивает.
Согласно.
Направляется к столу, чтобы пухлый ежедневник со множеством торчащих листков взять, пролистать несколько страниц, а потом ещё десяток, остановиться наконец-то на записи и, подняв голову, продиктовать:
— Герберт живет в Либерце, улица Ян Гуса, дом седьмой. Номера… номера телефона у меня нет. Если ваша бабушка, фрау Крайнова, помнит, то Берт всегда был подозрительным. С возрастом эта черта характера лишь усилилась, переросла в настоящую паранойю. В последнюю встречу он уверял меня, что его хотят убить.
Герр профессор одаряет очередной полуулыбкой, которая призывает не воспринимать его слова всерьез, вот только я воспринимаю.
Наверное, снова бледнею, потому что Дим, впиваясь, кажется, даже в кости, пальцы на моем локте сжимает, призывает изобразить очередную улыбку, от которой губы за сегодня уже болят, но я улыбаюсь послушно.
Рассыпаюсь в благодарностях.
Прощаюсь.
Оказываюсь незаметно в коридоре, в котором отпускать меня Дим не торопится. Он держит крепко, шагает быстро, размашисто. Так, что я переставлять ноги не успеваю, бегу за ним, и на крыльцо клиники мы вываливаемся, наталкиваемся на людей.
Извиняется отрывисто Дим.
Дёргает за руку, не обращает внимания на озёра луж. Он подгоняет, чтобы за угол здания завернуть и к мокрой от только закончившегося дождя стене меня пихнуть, нависнуть сверху и тоном ледяным и жутким приказать:
— А теперь рассказывай правду, Север.
Глава 18
Дим
— А теперь рассказывай правду, Север, — я предлагаю.
Пихаю её к стене.
Разжимаю, отпуская запястье, пальцы, под которыми и без того цветные разводы синяков, что ещё явно болезненны, но она молчит, не напоминает. И, когда мы шли, отпустить она не просила, не вырывалась, будто бы больно ей и не было.
Се-вер.
Упрямый.
Взбалмошный Север.
Редкостная зараза, из-за которой я там, в кабинете… улыбался.
Удивлялся, восторгался, заливался, чтоб её, соловьём. Вновь улыбался, ощущая, как внутри ворочалось, кололось у сердца что-то такое, чего ни в одним учебнике нормальной анатомии не предусмотрено.
Впрочем, и в патологии такого не найти.
Оно мнимо.
И всё же оно есть.
Было, горело.
Полыхало огнём, которого в грудной клетке тоже быть не должно, вот только он был. И рёбра, кажется, этот огонь расплавил, прожёг легкие, отчего слова дались через силу, отыскались с большим трудом.
Всё ж нашлись.
И убедить профессора Вайнриха получилось. И на Север неприязненно смотреть он перестал, не выставил нас за дверь, когда уже казалось, что выставит и охрану для надежности вызовет, занесет нас в
