в развлечениях затянулась. Я услышала, как кто-то предложил нескольким девочкам показать сценку из «Как вам это понравится» Шекспира, которую их класс разучил в прошлом триместре, и приуныла. Никто со мной не соглашался, но мне всегда казалось, что героев отвергли и изгнали в Арденнский лес за их несдержанность в речах. Я огляделась по сторонам и снова с отвращением увидела картины с автомобильными авариями и животными в автомобильных костюмах, которые выглядели противоестественно рядом с цветастыми восточными тарелками, что сияли на молочных стенах, как вечное лето, и гравюрами с оленями, рыбами или драконами, что отгородились от реальности с помощью бумаги, словно намекая, что существует иной, тонкий мир. Кроме того, меня злили, и неспроста, соломенные обои, на которые художник нанес тоненькие золотые полоски не напоказ, а единственно для красоты, даже не задумавшись о том, что золото – символ богатства. Дело в том, что недавно в мамину комнату по неисправной трубе просочился дождь и ей пришлось наклеить вместо старых обоев новые, невзрачные, потому что они стоили дешевле прочих. Я оглядела комнату и убедилась в том, о чем могла бы и догадаться: у меня было самое некрасивое платье из всех. Одновременно я услышала, как девочка, сидевшая в ряду перед нами, сказала своей соседке:

– На днях на вечеринке в Кройдоне одна девочка показывала прелюбопытный фокус с чтением мыслей. Она брала лица гостей в ладони, просила их загадать число, а потом отгадывала его.

Я мгновенно поняла, что могу проделать этот трюк. Он как будто много лет дожидался, когда я о нем узнаю и исполню его. Ведь, если уж на то пошло, у меня были определенные преимущества перед остальными девочками в школе, перед ужасной мамой Нэнси, которая была с нами так груба, и перед ее глупым папой, который развесил эти безобразные картины среди прелестных тарелок, гравюр и обоев, висевших здесь только потому, что за них могли заплатить. У меня были преимущества даже перед мисс Фернес и ее матерью, ведь я принадлежала к семье с магическими способностями, я в этом не сомневалась. Разве все, кто знал нас, не говорили, что мама – ясновидящая? И разве мама, Констанция, Розамунда и я не изгнали злых духов из дома на Найтлили-роуд одним своим присутствием? А Розамунда знала о смерти нечто, отчего та переставала казаться ужасной. Разумеется, я могла немного вмешаться в обычное течение жизни, и тогда всем в комнате пришлось бы признать меня высшим существом.

– Я покажу фокус с чтением мыслей, – взволнованным шепотом сказала я Розамунде.

– О, но мамам это не понравится, – прошептала она в ответ.

На нее напал мучительный приступ заикания, но я ее не пощадила. Хотя моя уверенность в нашей незаурядности во многом проистекала из того, что, как мне казалось, Розамунда знает больше, чем прочие люди, я тут же напомнила себе, что в школе она учится далеко не так хорошо, как я, и мне не стоит обращать на ее слова никакого внимания.

Я встала и сказала:

– Если хотите, я могу показать фокус.

Тетя Лили ответила:

– Вот умница. Выходи же сюда, я уверена, что мы все с удовольствием его посмотрим.

Незадолго до этого тигровую шкуру перед камином убрали, чтобы те две девочки исполнили свои танцы, и я встала на освободившееся место.

– Это ведь не опасно? – спросила тетя Лили и посмотрела на безделушки на каминных полках. Я безо всякой телепатии поняла, что, если что-нибудь разобью, во всем обвинят ее, и эти люди стали нравиться мне еще меньше.

– Нет, – ответила я. – Позвольте мне взять ваше лицо в ладони. Теперь загадайте число. Сосредоточьтесь на нем. – Оно возникло в моей голове медленно и неуклюже, будто тачка, выкатывающаяся из темной конюшни, – пятьдесят три.

– Да ведь это то самое число, которое я загадала! – взвизгнула она, и все в комнате ахнули, словно смотрели на фейерверки.

Я боялась, что не смогу повторить свой успех, но, разумеется, смогла. Первой подошла Элси Биглоу, девочка, читавшая «Ласку», и я поняла, что она задумает четное число, едва коснулась ладонями ее пухлых щек, еще до того, как оно возникло передо мной, словно идеально симметричная груша, плавающая в сиропе. Конечно, в том, что я делала, было столько же таинственного, как в том несомненном факте, что, если встать в полуметре от клавиатуры фортепиано и отчетливо заговорить, некоторые ноты зазвучат сами по себе, причем зачастую довольно громко. Единственная разница состояла в том, что, исполняя фокус с чтением мыслей, следовало не передавать волну, а получать ее. Бесчисленное множество детей знали про этот вид развлечения, и если в моем выступлении и было что-то примечательное, то разве что неизменность успеха. Примерно за двадцать минут я ни разу не ошиблась, а потом неожиданно почувствовала себя очень усталой и отказалась продолжать. Но я добилась внимания, которого хотела. Все девочки смотрели на меня так же, как на директрису школы или на победительницу теннисного турнира.

Я вернулась к Розамунде и сказала: «Видишь, ничего страшного не случилось», но она не ответила. Она стала вялой и бледной, словно внезапно подхватила простуду. Но потом мы пошли пить чай, и угощение было очень вкусным: несколько слоеных тортов с масляным кремом, испеченных по новому рецепту, только что завезенному из Америки, и кое-что, чего мы никогда раньше не пробовали, – трубочки из хрустящего сахарного теста, начиненные взбитыми сливками. Эти трубочки приободрили даже Розамунду. Потом мы вернулись в гостиную, чтобы поиграть в любую игру, которую нам предложат, поскольку расходиться по домам сразу после чая считалось невежливым. Но тут вошла горничная и сказала что-то тете Лили, а та кивнула, осторожно приблизилась к нам и попросила меня пройти в столовую и поговорить минутку с мамой Нэнси. Мне стало не по себе. Не хотелось снова видеть эту высокую, грубую, слишком смуглую женщину, и я повернулась к Розамунде, к которой недавно отнеслась свысока, и тревожно спросила:

– Ты тоже пойдешь?

Она кивнула, и я с интересом и даже с небольшим беспокойством увидела, как Розамунда, которой тетя Лили попыталась намекнуть, что ее присутствие не требуется, словно превратилась в слепую, я успела почти поверить, что это состояние было ей неподвластно и возникало из-за реальных проблем со зрением или из-за ее поглощенности своей внутренней жизнью; она шла в столовую, крепко держась на меня, – ни дать ни взять большая глупая девочка, которая никогда не видит, что она лишняя.

Миссис Филлипс сидела за неубранным столом, и свет от большого медного канделябра падал на ее красивое худое лицо и пурпурный пеньюар.

– Посмотри, Лил, все торты унесли сразу же, как только дети вышли из комнаты, а весь грязный фарфор остался, – сердито сказала она. – Не сомневаюсь, сейчас они обжираются на кухне, а с мытьем посуды запоздают, хотя я и разрешила позвать приходящую уборщицу, и ужин опять подадут кое-как. Кажется, у нас еще никогда не было прислуги, которую бы я так ненавидела. Но девочек две. Когда ты поднялась ко мне, ты говорила только об одной.

– Вот эта – Роуз, та самая смышленая деточка, а вторая пришла за компанию, они, видишь ли, подружки, – объяснила тетя Лили.

– Моя кузина Розамунда, – произнесла я, а Розамунда с деланым простодушием добавила:

– Приятно познакомиться.

– Очень приятно, – раздраженно отозвалась миссис Филлипс. – Роуз, полагаю, это твое чтение мыслей – какой-то фокус?

Я посмотрела ей в глаза и холодно спросила:

– Как это может быть фокусом?

К моему удивлению, она смутилась.

– Конечно-конечно. Я не имела в виду ничего такого. Проделай это со мной?

Я могла бы ответить, что слишком устала, но не хотела упускать возможности показать этой глупой и гадкой взрослой, что у меня есть способности, которые, очевидно, ее впечатляли. Я встала, нарочито медленно подошла к ней и с отвращением взяла в ладони ее разгоряченное лицо. Она оказалась не такой уж и смуглой, во всяком случае не настолько, чтобы не вписываться в общепринятые стандарты красоты; и все же я чувствовала, что, будь она хоть немного посмуглее, то выглядела бы так же отвратительно, как если бы все ее тело покрывали родимые пятна. Читать ее мысли было неуютно. Если бы существовали какие-нибудь еще более нечетные числа, чем