почувствовали себя счастливыми, особенно когда мисс Фернес повела нас знакомиться со своей матерью, никогда не покидавшей комнату. На голове миссис Фернес был огромный седой шиньон, в котором встречались рыжеватые, как у дочери, пряди. Мы всегда знали, что другие девочки болтают чепуху, когда говорят, будто изящная прическа мисс Фернес – это парик. Среди родственников миссис Фернес оказался один из первых в Англии фотографов-любителей, и она показала нам несколько портретов, очень резких, четких и утонченных, почти неотличимых от рисунков, за исключением нескольких блеклых, мутных черно-белых снимков, запечатлевших Льюиса Кэрролла и каких-то маленьких девочек на чаепитии, которое он устроил по случаю публикации «Алисы в Стране чудес». Однако рядом с миссис Фернес лежал ее больной астмой мопс, очень похожий на мопса, которого мы выдумали, когда были помладше и только приехали на Лавгроув-плейс; он так заворожил нас, что мы не могли сосредоточиться на фотографиях. В конце концов нам пришлось все объяснить, чтобы мисс и миссис Фернес не посчитали нас грубиянками, и они нас вполне поняли.

Потом мы спустились в столовую выпить чаю. Чай оказался очень вкусным, а к нему подали вишневый кекс, и вишенки в нем были везде, а не только на дне. Миссис Фернес нам очень понравилась, и мы жалели, что она не может спуститься. На каминной полке стояли большие часы, которые так чудесно тикали, что это напоминало мурлыканье, но в остальном комната показалась нам не столь красивой, как другие, потому что всюду висели в рамках из красного дуба огромные фотографии камней с надписями на древних языках и под каждым камнем черными буквами было выведено, где его нашли. Из-за них столовая походила на унылую классную комнату. Когда мы поели, мисс Фернес не встала, и мы продолжали сидеть за столом, слушая приятное тиканье часов и оглядываясь вокруг. Мэри спросила, обнаружилось ли среди надписей что-нибудь интересное, после того как их перевели. Мисс Фернес смутилась, но потом улыбнулась и с отважным видом ответила:

– Представьте себе, нет. По крайней мере, не для меня. Самым интересным считаются законы. Но как же это скучно!

Потом она снова погрузилась в молчание. Мы ничего не имели против, дом был уютным и ухоженным, и нам здесь очень нравилось.

В столовую вперевалку зашел мопс, и мы спросили, можно ли скормить ему последний кусочек хлеба с маслом. Мисс Фернес не ответила, но прочистила горло и сказала, что любит нас и желает нам только добра, но одна маленькая птичка нашептала ей, что в последнее время мы были не очень счастливы. Мы с Мэри оцепенели. Разумеется, в Лавгроуве всякий знал о папиных долгах, мы видели это по множеству мелочей; и, кроме того, что бы ни пыталась сказать мисс Фернес, делала она это из добрых побуждений, ее лицо покраснело, а голос звучал так же напряженно, как когда она зачитывала список девочек, получивших низкие оценки. Мы обе стали уверять ее, что вовсе не страдаем от бедности, мама с папой замечательно заботятся о нас, а что до денег, то через несколько лет мы станем пианистками и все будет хорошо. В сущности, нам даже понравилось направление, которое принял разговор, хотя оно и застало нас врасплох. Конечно, и мисс Фернес, и пожилая дама наверху вряд ли смогли бы вообразить повседневные трудности жизни с нашим папой, ведь ни один кредитор никогда не сидел в этой комнате среди тщательно отполированной мебели, слушая мурлыкающее тиканье каминных часов. Но мы чувствовали, что обе они на стороне добра, что их восхитит храбрость и стойкость нашей мамы, и представляли, как они пригласят ее в свой спокойный, уютный дом, где она хотя бы на часок забудет о своих заботах. Мы даже подумали, что они, возможно, похвалят нас за то, что мы столько занимаемся, разрываясь между уроками и игрой на фортепиано.

Но мисс Фернес не дала нам договорить. Она закрыла глаза и продолжила разговор на щекотливую тему, за который взялась по доброте души. Она поморщилась, словно обнажая рану, и сказала, что сочувствует нам, ведь у нее тоже есть две сестры и обе превосходят ее во всех отношениях. Именно поэтому ей слишком хорошо известно, каково это – слышать восхищенные похвалы в адрес своей сестры, а самой их не получать. Но разве можно не любить сестру только за то, что она обладает талантами, которые делают ее особенной и достойной восхищения! Это все равно что пустить по ветру самое драгоценное сокровище на свете, нужно противостоять таким мыслям, даже если придется стать храбрыми, как солдаты, побороть свою глупую гордыню и набраться смелости, чтобы признать, что если все похвалы достаются исключительно сестре, то только потому, что она одна их заслуживает.

Мы поняли, что не получим одобрения, которое на мгновение себе вообразили. Неспроста, когда мисс Фернес начала говорить, ее голос и манера держаться напомнили мне о том, как она зачитывала список девочек с плохими оценками. Вероятно, мисс Бивор распускала язык, да и мы, будучи честными, не находились с ответом, когда учителя и одноклассники заговаривали об успехах Корделии. Кроме того, я впервые задумалась о том, что никто не знает о наших с Мэри планах стать профессиональными пианистками. Мы не брали уроки фортепиано в школе, и, хотя мама отправляла нас на стандартные местные экзамены, которые мы всегда с честью выдерживали, мы никогда не считали это достойным упоминания. Минуту или две я пыталась придумать какой-нибудь способ вывести мисс Фернес из заблуждения по поводу ситуации с музыкой у нас дома. В гостиной стоял кабинетный рояль «Бродвуд», и я подумывала спросить, нельзя ли нам с Мэри подняться наверх и сыграть дуэтом. Мама была вполне довольна тем, как мы исполняли некоторые из Marches Héroique[49] Шуберта. Но мне пришло в голову, что мисс Фернес, вероятно, ничего не смыслит в музыке. Я поняла, что, при всей ее доброте, она не может разбираться сразу во всех предметах; одно с другим никак не связано. Я также поняла, что сочиненная кем-то драма обо мне и моей семье разыгрывается не первый день и бесполезно выходить на сцену и уверять, что на самом деле все совсем не так, поскольку каждый из зрителей уже составил свое мнение, исходя из услышанного. Если бы мы с Мэри предложили сейчас мисс Фернес сыграть на фортепиано, она бы решила, что нам по-прежнему не дает покоя зависть. Я страдала одновременно по-детски и по-взрослому, в памяти моей всплывала омерзительная какофония, в которую Корделия превратила вступительные такты Berceuse Годара, и пальцы мои, так старательно обученные искусству игры, сжимались от бессильного гнева. Я сидела совершенно неподвижно, Мэри тоже, и к ее коже, всегда такой белой, медленно приливала кровь. Мисс Фернес подняла веснушчатую ладонь, чтобы потеребить крестик из мелкого жемчуга у себя на шее, и с блестящими от слез глазами попросила нас помнить, что, если мы обратимся к Иисусу, Он нам поможет.

Глава 8

Вернувшись домой, мы сказали, что нам очень понравилось чаепитие у мисс Фернес. То, что произошло на самом деле, мы не обсуждали даже между собой и с головой ушли в усердные занятия фортепиано. Незадолго до этого мама объявила, что «Джига соль мажор» Моцарта слишком сложна для меня (она и в самом деле не из легких), но я твердо решила, что справлюсь, и за несколько дней так тщательно ее разучила, что, хотя редко исполняла ее во взрослой жизни, она по сей день слетает с моих пальцев, и иногда я просыпаюсь, вспоминая ее от первой до последней ноты. Но я трудилась в пустыне. Я страдала от голода и жажды. Казалось, все в моей жизни было не так, как надо, ведь я по-прежнему оставалась невыносимой эгоисткой и не могла простить мисс Фернес свою уязвленную гордость, не задумываясь о том, что маме, вероятно, пришлось стерпеть сотню подобных ран. Но я знала, что, когда вернется Розамунда, все наладится, и, хотя не очень-то доверяла маме,