челками, спадавшими на высокие лбы, сияющими кроткими глазами и двумя округлыми блестящими бугорками на груди, – только не булаными, а жемчужно-серыми. Однако вскоре я так заледенела, что не могла больше на них смотреть. Перед выходом из дома я заставила Ричарда Куина надеть шинель, а сама вышла без пальто и перчаток. Кончики моих пальцев посинели и окоченели. Я подышала на них, а потом с отвращением отвела руки, подумав: «Таким станет все мое тело, когда я умру». И возможно, однажды придет час, когда не останется ни одной живой руки, способной сыграть мелодию, и щупальца смерти протянутся так далеко, что музыка исчезнет даже из человеческой памяти.

Я окликнула их, чтобы позвать на помощь, но произнесла только:

– Надо вернуться в дом, слишком холодно, – мои слова прозвучали даже весело.

– Да, – сказал Ричард Куин, – слишком холодно, а моя глупая сестра вышла без пальто.

Мы выбежали из конюшни, дрожа, шипя сквозь зубы и растирая плечи.

– Как холодно, а я не привезла своего зайца, – из-за бега Розамунда говорила прерывисто.

– Ему хорошо под землей, – сказал Ричард Куин. – Не стоит его тревожить. Он свернулся клубком в своей земляной норке и накрылся ушами, как меховым покрывалом, его усы колышутся от дыхания, вдох-выдох, вдох-выдох, вдох-выдох, и так всю зиму до самой весны.

– О, он нигде не пропадет, – согласилась Розамунда.

Когда мы добрались до чугунного крыльца, Ричард Куин вбежал в гостиную, а я задержала Розамунду.

– Ты видела, как двоюродная бабушка Джин умирает? – спросила я. Мне хотелось, чтобы она сказала мне, что это не страшно.

– Нет, – ответила Розамунда, – она умерла в полдень, когда я была в школе.

– Но ты же заходила к ней каждый день до самой ее смерти, – не отставала я. – Ты наверняка видела ее и тогда.

– Да, – сказала она, – я принесла ей завтрак. Она поела овсянки, как и в любое другое утро. Представляешь, в Шотландии все говорят об овсянке во множественном числе[50]. Я думала, ее так только мой папа называет.

– Ей было больно умирать? – Я так хотела услышать «нет».

– Д-да, больно, – заикаясь, ответила она.

Я посмотрела вверх на стальное серое небо. Я молилась, чтобы она добавила что-нибудь, что разрушило бы металлическую клетку вокруг Земли.

– Наверное, это ужасно – умирать? – спросила я.

Розамунда ничего не ответила, только вздрогнула так, словно увидела вдалеке нечто ужасное. Потом она повернулась ко мне и взглядом подарила мне утешение, в котором я нуждалась, из глаз ее исчез страх, уступив место безмятежности.

– Ты потом ее видела? – с благоговением спросила я.

– Да, – нерешительно ответила она. – Мама не хотела, чтобы я на нее смотрела, но мне пришлось зайти в комнату, когда она ушла за покупками, в окно забрался котенок, и я услышала мяуканье и вошла, чтобы его выпустить. Но ничего страшного. Она просто лежала там и была белая-белая.

– Я не об этом, – нетерпеливо сказала я. – Ты видела ее, ее саму, то есть призрак?

– О нет! – выдохнула Розамунда почти с отвращением. – Бабушка Джин была очень здравомыслящей, с чего бы ей становиться призраком?

Здесь я упиралась в тупик. Поперек тропы, по которой я хотела пробраться в таинственные леса, стояла огромная пирамида, огромная церковь, огромный храм. Я была разочарована. Мама, Констанция, Розамунда и я, несомненно, изгнали демонов из дома на Найтлили-роуд, потому что обладали сверхъестественными способностями, и я надеялась, что мой страх смерти помогут развеять какие-то добрые силы, которые проявят себя так же очевидно, как и те, побежденные нами, что заставляли носиться по воздуху соусники и занавески. Сейчас, повзрослев, я осознаю, что мне никогда не хватало тонкости ни в чем, кроме музыки.

Но все-таки мой страх смерти исчез, хотя я и не понимала почему, а через несколько минут я встретила в коридоре Мэри, и та сказала:

– Теперь, когда здесь Розамунда, мне нет дела до Корделии.

Так что на следующий день, отправляясь на вечеринку к Нэнси Филлипс, мы с Розамундой чувствовали себя вполне счастливыми, не считая легкого беспокойства за Ричарда Куина, который проснулся с небольшим жаром и остался в постели. Нас мучила совесть, ведь он, возможно, простудился в конюшне, хотя ему всегда разрешали гулять где угодно, но только в шинели. Впрочем, мы полагали, что на следующий день он поправится, ведь мы всегда очень быстро выздоравливали. Я с радостью шла на эту вечеринку. Нэнси Филлипс была старше меня, училась в классе Корделии, и мы практически не знали друг друга, так что у меня никак не получалось удовлетворить свое давнее любопытство на ее счет. Она была высокой для своего возраста, с копной гладких светлых волос, не золотистых, как у Розамунды, а скорее желтых, как дикая горчица, но, в отличие от большинства высоких школьниц с красивыми ухоженными волосами, казалась неуверенной в себе. Ее лицо, обрамленное этими роскошными ярко-желтыми локонами, было бледным, замкнутым и даже обиженным, а движения – вялыми. Но в то же время рюши и оборки на ее пестрых блузках, а также многочисленные броши и браслеты, раздражавшие учителей своей неуместностью в школе, говорили о легкомыслии, которого она больше никак не проявляла. Я чувствовала в ней какую-то загадку и ни секунды не сомневалась, что в ее жизни происходит много странного, – возможно, она живет с жестокой и безумной мачехой в богатом, но затянутом паутиной особняке. Так что я очень удивилась, когда накануне услышала, что она упомянула о своей маме.

Ее дом и впрямь показался мне странным. Это была огромная вилла из красного кирпича, окруженная такими же домами, в которых жили только богатые семьи. Но внутреннее убранство не могло бы стать более отвратительным, даже если бы Филлипсы были очень бедны. В прихожей и маленькой комнатке, где мы сняли уличные вещи, – семья вроде нашей сделала бы в ней кабинет, – висели рисунки в толстых золотых рамах, какие пристали настоящим картинам, а не этому недоразумению. На большинстве из них были изображены мужчины и женщины, одетые в массивные пальто и фуражки с козырьками, какие тогда носили автомобилисты, и каждый из них либо попал в аварию, либо въехал в пруд, живую изгородь или в телефонный столб; на остальных картинах были собаки, кошки и обезьяны в автомобильных костюмах за рулем. Ни одна из картин не казалась красивой, они напоминали календари, которые магазины иногда присылали нам на Рождество; если их видела мама, она цокала языком, с силой рвала их и бросала в корзину для бумаг, а если календари находил папа, то сердито говорил, что вынужден растить нас в недостойном мире.

Нэнси приняла нас в гостиной, слабо улыбнулась своей милой улыбкой и сказала Розамунде:

– Ты выше меня.

Одетая в белое шелковое платье с оборчатым подолом, расшитое розовыми бутонами, она и впрямь выглядела до глупости высокой. Потом нас поприветствовала какая-то взрослая женщина. Она говорила странно:

– Это я, старая тетя Нэнси, Лили, мы так рады, что вы, деточки, надели свои самые нарядные платьица и оказали нам честь, добравшись до нас сквозь бурю и грозы.

В первое мгновение женщина показалась очень привлекательной, потому что у нее были блестящие золотистые волосы, голубые глаза и розовые щеки, считавшиеся в ту пору главными признаками красоты. Но это впечатление почти сразу исчезло, потому что цветом лица она напоминала оставленную под дождем куклу, а профилем – верблюда. В любом случае она старалась быть любезной. Нас пришло человек пятнадцать, все из школы, и мы неловко мялись без дела, как всегда бывает в начале вечеринок, и оглядывали комнату, которая и впрямь оказалась странной. По моде того времени она была полностью обставлена в японском стиле. Один ее конец занимал золоченый каминный портал с полками до самого потолка, каждая полка состояла из нескольких отделений, а в каждом отделении стояла какая-нибудь безделушка – японская чашечка с блюдцем, вазочка, статуэтка из нефрита, розового кварца или слоновой кости; по всей комнате были расставлены лакированные столики и хлипкие стулья с подушками из восточной ткани. Но на стенах, обклеенных соломенными обоями в тонкую золотую полоску, среди японских гравюр и тарелок из кантонской эмали висели всё те же картины в тяжелых золотых рамах, изображавшие автомобили