все же не сомневалась, что Розамунда вернется к нам еще до конца года, потому что мама так сказала.

За несколько дней до Рождества в дверь постучали, Кейт позвала маму, а потом мама вскрикнула, и в ответ размеренно прозвучал выразительный, сонный и вместе с тем настороженный голос Констанции. Я вскочила из-за фортепиано, Мэри отбросила учебник гармонии, а Корделия с грохотом сбежала вниз по лестнице. В прихожей, в маминых объятиях, застенчиво улыбались они, обе высокие и спокойные. Ричард Куин протолкнулся мимо нас, обнял Розамунду, наклонил ее к себе и воскликнул:

– Я только что узнал, что газ берется из газгольдеров!

– О, – медленно произнесла она, широко распахнув глаза. – Из тех круглых штук?

– Да, – сказал он. – Они похожи на крепости, я бы ни за что не догадался.

Мы прошли в гостиную, и Констанция с Розамундой подарили нам подарки, которые принято было привозить из Шотландии: сладости «Эдинбургская скала», песочное печенье и ленты для волос из шотландки. Потом мама спросила Констанцию:

– Тетя Джин умерла?

Та ответила:

– Да, неделю назад.

Мама приподняла голову и свободно взмахнула рукой, как если бы прослеживала путь падающей звезды.

– Тяжело было? – спросила она.

– Да, – сказала Констанция. – Но она столько об этом знала, что уходила не в полную неизвестность.

– Конечно, – вздохнула мама, – но все-таки… Да и вы, должно быть, намучились.

– Ночи иногда тянулись очень долго. Не знаю, что бы я делала без Розамунды.

Мама посмотрела на Розамунду с большим уважением, какое взрослые редко испытывают к школьницам, и сказала:

– Да, из нее наверняка вышла замечательная помощница.

Я уже заметила, что Розамунда изменилась. Перемена эта мне не вполне нравилась, поскольку еще больше отдаляла ее от меня. Она никогда не была похожа ни на одну из девочек, которых я когда-либо видела. Лишь став взрослой, я смогла оценить уникальность ее внешности. Если бы она и ее мать вдруг лишились цвета, то стали бы неотличимы от статуй, но не потому, что казались безжизненными, а потому, что излучали жизнь, даже будучи неподвижными. В Констанции это проявлялось немного странно. Она так сильно напоминала шедевр, создать который мечтал бы любой викторианский скульптор, что казалось, будто она ненадолго отлучилась с фасада ратуши. Розамунда же была похожа на греческую статую. Разумеется, и заикалась она только потому, что не следует просить камень разговаривать, зато, подобно скульптуре, обладала красноречием другого рода. Даже ребенком я понимала, что одним своим существованием, своим лицом и телом она несла в мир тот же смысл, который я находила в музыке. После возвращения из Шотландии она наполнилась еще большим значением. На лице ее появилась вуаль, сотканная из знаний, неведомых мне. Меня охватил трепет, я протянула руку и дотронулась до Розамунды, как будто ее секрет мог передаться мне через кожу.

– Вы не хотели бы у нас погостить? – ласково спросила мама. – Мне, конечно, придется поселить вас в мансарде рядом с Кейт, но раньше вам там было вполне удобно.

Нам не пришлось присоединяться к уговорам: Констанция и Розамунда переглянулись и с застенчивыми улыбками признались, что, когда они вернулись, оказалось, что Джок должен на три дня съездить в западные графства, и они приехали в надежде погостить у нас, но на случай, если это невозможно, оставили сумку на станции. Мы были очень счастливы и договорились, что после обеда вместе с Розамундой и Ричардом Куином съездим на станцию за сумкой, и Ричард Куин сказал Розамунде, что, если повезет, мы поймаем кеб с извозчиком, который очень гордится тем, что брат его лошади выиграл дерби. Я подумала, как это по-детски очаровательно, но потом вспомнила, что, когда мы только приехали в Лавгроув, тоже верила в небылицу, сочиненную хозяином той заезженной лошади, должно быть, в приступе ироничного отчаяния. Мы меняемся, подумала я, вот и Розамунда изменилась. Но она не отдалилась от меня. Сложно описать, как действовала на меня Розамунда, однако не только ее глаза и губы, призванные выражать чувства, но и все ее черты: тяжелые золотые завитки на плечах, белая кожа, омываемая светом, словно лепесток огромного цветка, твердая линия щек от широких скул до округлого подбородка, сутулое и робкое тело, задумчивые ладони – обещали мне вечную дружбу.

В дверь позвонили и позвали Корделию, и она вернулась суетливой, подобно худшим из взрослых.

– Это была Нэнси Филлипс, она занесла мне учебник по алгебре, который случайно забрала домой. Она очень расстроилась, потому что мне пришлось сказать ей, что я не смогу завтра прийти на ее вечеринку. Но меня неожиданно пригласили выступить в Ричмонде. Я вынуждена отказывать себе даже в самых маленьких удовольствиях, моя жизнь целиком состоит из работы, – важно сказала она Констанции и Розамунде.

Мама поджала губы и раздраженно дернула рукой. Корделия в ответ покачала головой, будто старая дева. В конце концов мама произнесла:

– Так отмени выступление, ты же знаешь, что я терпеть не могу, когда ты принимаешь эти нелепые приглашения.

– Что с нами станет, если я не продолжу свой профессиональный путь? – ответила Корделия.

Меня ослепила ненависть; я увидела веснушчатую руку мисс Фернес, теребящую жемчужный крестик.

– Нэнси была очень разочарована, когда услышала, что я не приду на вечеринку, – продолжала Корделия. – Как вы знаете, Мэри тоже пришлось отказаться, потому что она обещала пойти на чай к Иде Оппенгеймер. Так вот, оказывается, мама Нэнси сердится, когда кто-то не приходит, по ее словам, вечеринки стоит давать только для большого количества людей, иначе это слишком хлопотно. Так, может, Розамунда пойдет?

– Как странно говорить такое своей дочери, – сказала мама. – Я бы с радостью устраивала для вас вечеринки, но, вероятно, ее тревожат какие-то семейные неурядицы. В любом случае, Розамунда, ты окажешь любезность Нэнси, если завтра пойдешь с Роуз.

Розамунда вежливо ответила, что с удовольствием, и вернулась к рисункам Ричарда Куина. Они были довольно хороши, особенно те, на которых призрак Наполеона смеялся над герцогом Веллингтоном, когда толпа разбила его окна в годовщину Ватерлоо за то, что он не хотел давать им право голоса. Забавно, что, хотя Ричард Куин был достаточно взрослым и понимал большую часть того, что папа рассказывал нам про герцога Веллингтона, газгольдеры настолько захватили его воображение, что он нарисовал один из них в окне комнаты с призраком Наполеона.

– Наверняка все так и было, – говорил Ричард Куин, – а как иначе, призрак Наполеона наверняка именно так себя и чувствовал, все точно так и было, интересно, знает ли об этом кто-нибудь еще.

Дойдя до последнего рисунка, Розамунда откинулась на спинку кресла и вздохнула:

– Ах, как же я по вам соскучилась.

– А ты скучала по лошадям? – спросил Ричард Куин. – Они о тебе спрашивают. Постоянно. Пойдем проведаем их прямо сейчас.

Мы прошли через сад, который зима сделала металлическим. Наше дыхание превращалось в пар, каблуки звенели по твердой, как железо, гравийной дорожке, тонкий лед на подтопленной обочине трещал, как стекло, когда мы по очереди его ломали, голые ветви переплетались кованым ажуром. Прежде чем открыть калитку, Ричард Куин остановился и спросил:

– Слышишь, как они ржут?

Розамунда медленно кивнула и так же медленно улыбнулась.

– Приятно, когда тебя помнят. Но как они узнали, что это я?

– А откуда они вообще все узнают? – пожал плечами Ричард Куин.

В конюшне они ходили от одного стойла к другому, подносили на ладонях невидимый сахар к невидимым мордам, заплетали невидимые гривы, похлопывали и гладили невидимые шелковые бока, отвечали на неслышное ржание. Я наблюдала за ними с порога, вспоминая нашу первую ночь в Лавгроуве, когда мы с мамой стояли в пустой конюшне, слушая топот копыт, и наконец разглядели вокруг светящиеся очертания, – а может, мне все приснилось. Неужели эти двое тоже видят незримое? Мне даже удалось убедить себя, что я вижу силуэты, которые их взгляды выхватывали из пространства, и, к моему удивлению, Сметанка и Сахарок оказались именно такими, какими я их представляла с тех пор, как заметила те светящиеся очертания: с длинными кудрявыми