леса рукоплещущих рук, устав от бесконечных страданий и в жизни и в искусстве, ушла со сцены лишь затем, чтобы отдохнуть? Неужели не хотелось ей, чтобы святой огонь, всегда горевший в ее душе, все новое, что она создала, обернулось бы славой или хотя бы уважением к нашему драматическому театру? Нет, она мечтала быть нужной, быть неким символом, знаменем. После своего возвращения на сцену, после той жертвы, которую она принесла, уединившись, она надеялась на сотрудничество тех многих, кто обещал ей это сотрудничество, пока она была вдали от сцены, надеялась, что к ней примкнут те, кто уверял, что ждут только ее призыва, рассчитывала на поддержку организаций, способных на это больше всего, на поддержку государства, постоянно владеющего реальными возможностями, на сотрудничество молодежи – молодых писателей, актеров, художников, – на создание серьезного, постоянного, полезного театра, в котором нашли бы свое воплощение ее самые сокровенные мечты, театра национального в самом полном и благородном смысле этого слова».

3 марта 1923 года Дарио Никкодеми[308] опубликовал в римской газете «Эпока» взволнованное открытое письмо к Элеоноре Дузе; в письме содержался призыв, с которым актрисе надлежало обратиться к королю. «Не просить, а требовать, – говорилось в письме, – чтобы был создан «Дом итальянского театра», который должен быть и школой и театром». Однако Элеонора Дузе не стала ни просить, ни требовать. «Чтобы не умереть, нужно жить», – написала она в одном из писем и приняла приглашение сыграть в Лондоне 7 июня. На деньги, полученные по контракту в качестве аванса, она, делая по дороге небольшие остановки, прибыла в Лондон. Там на ее долю выпал триумфальный успех, явившийся для нее большим утешением. Оп побудил ее принять предложение выступить в Вене и отважно согласиться на последнее турне по Америке, на котором настаивал известный критик Старк Янг, отмечавший впоследствии огромное влияние, которое приезд Дузе в Соединенные Штаты оказал на американский театр.

В Уши, неподалеку от Лозанны, она на несколько дней остановилась, чтобы отдохнуть. Время развеяло пережитую ею боль, страдания смягчили ее душу, и под влиянием нового, материнского чувства она послала дАннунцио письмо, полное нежности, которое как бы продолжало никогда не прерывавшийся между ними разговор о верности и искусстве.

«Лозанна – Уши, Савой Отель.

10 августа 23 года Годовщина Окна Гардоне приближается[309].

Сын мой, желаю здоровья и успехов. Жить стоит, во всяком случае, жить лучше, чем умереть.

Я здесь, чтобы набраться сил.

В июне я снова принялась за работу, прерванную долгой болезнью, и в Лондоне все было хорошо.

Я здесь, чтобы набраться сил, чтобы собрать всю свою волю, чтобы подготовить себя к путешествию: через несколько недель из Франции я отправлюсь в Нью-Йорк.

Я здесь, потому что у меня нет ни сил, ни мужества вернуться в Италию. Вернуться в Италию и этой же зимой, как бродячая собака, слоняться по итальянским театрам – увы, нет, – не могу больше так. Слишком жестокий урок я получила в прошлом году.

И уж лучше уехать, не оглядываясь.

Каждое утро, каждый вечер я молю судьбу позволить мне выполнить то, что я должна еще сделать.

Я подписала контракт на гастроли в Северной Америке, на работу в течение десяти недель.

Надо, чтобы я не свалилась до конца срока. Ну, там видно будет, ведь наше искусство чуть ли не распродается на рынке, чуть ли не разыгрывается в карты людьми, которые наживаются на нас, говоря при этом, что творят произведения искусства.

Какая тоска с ними разговаривать.

Часто, сын мой, мысленно сопровождаю своего сына и желаю ему всего доброго!

Элеонора»[310].

После трех спектаклей, данных в Вене, 24 сентября она отплыла на пароходе за океан. В Нью-Йорке ее встретили как королеву – движение на улицах огромного города замерло, пропуская ее автомобиль, направлявшийся в отель «Маджестик» в сопровождении почетного эскорта конных полицейских.

На первом спектакле – шла «Женщина с моря» – огромный зал «Метрополитен»[311] был переполнен. Дузе, вся прозрачная, сияющая в ореоле своей серебряной седины, вызвала сначала некоторую растерянность у публики. Но через несколько минут весь зал был покорен ею. Сбор от этого спектакля составил 30 тыс. долларов и возрастал с каждым новым спектаклем (гастроли шли в зале «Сенчёри»). Однако Дузе за каждый спектакль получала всего 6 тыс. лир (из которых еще расплачивалась с труппой) – сумму ничтожную, особенно если учесть непрерывно растущую в Америке дороговизну жизни. Подписанный ею контракт включал такие условия, которые обеспечивали труппе вознаграждение даже в том случае, если бы Дузе умерла по дороге в Америку.

19 ноября 1923 года гастролировавший в это время в Нью– Йорке Московский Художественный театр показал в честь Элеоноры Дузе свой спектакль «Братья Карамазовы». На следующий день О. Л. Книппер-Чехова посетила Дузе, о чем рассказала в своем письме, посланном 21 ноября труппе МХАТ[312]. «Элеонора Дузе, – писала Книппер-Чехова, – просила меня передать всем участникам вчерашнего спектакля „Карамазовых“ свой привет, русский поклон (причем поклонилась, трогая пол рукой) и благодарность за чудесный вечер. Она взволнованно говорила о Достоевском, который душу человеческую опускает на дно, поднимает на небо и ищет бога в аду… Большое впечатление произвел на нее кошмар Ивана и чистая страсть Мити и Грушеньки в сцене „Мокрое“. Говорила взволнованно о серьезности нашего театра, скорбела, что сама не может играть с такой труппой. Хвалила за репертуар, за то, что нет у нас театральных пьес, таких обычных в любом европейском театре, за то, что нет у нас парижского жанра. Просила передать Константину Сергеевичу и всей труппе, что, если бы позволило здоровье, она сидела бы каждый вечер у нас, что вчерашний вечер научил ее многому и она сегодня сидит с Достоевским и перебирает и вспоминает…»

В декабре 1923 года истек срок ее контракта с Морисом Гестом. Она не заработала денег, но зато приобрела уверенность в своих силах. Подписав контракт с другим импресарио, Дузе взяла на себя обязательство совершить турне по Америке.

Вскоре она отправилась в последнее в своей жизни путешествие, в города Чикаго, Филадельфию, Сан-Франциско, Гавану. Закончив гастроли в Гаване, она снова вернулась в Калифорнию – Лос-Анджелес, Сан-Франциско, затем играла в Детройте, Кливленде.

5 апреля 1924 года, приехав вечером на спектакль в Питтсбург, один из самых бедных и мрачных городов Америки, она из-за фатальной ошибки шофера оказалась у театра слишком рано. Двери были еще заперты, шел проливной дождь. Она почувствовала себя плохо, но все равно играла. Заключительные слова пьесы Марко Прага «Закрытая дверь»: «Одна, одна» – были последними словами, сказанными ею на сцене. На следующий день она слегла. «Сейчас я не боюсь умереть, только не оставляйте меня умирать вдали от Италии», – молила