Долгая разлука с Дузе не поколебала верности русской публики великой итальянской актрисе. «Время пощадило благословенную… Реализм, который исповедует она, есть реализм Достоевского и Толстого, возвышенно-простой и смиренномудрый… Для нас настоящий приезд Дузе – большое событие», – писал петербургский критик Юрий Беляев[281] («Новое время», 10 января 1908 года).

В одном из интервью, данном Дузе в Москве, она сказала о своем восхищении Толстым, Тургеневым, Достоевским. «Ваши Горький, Чехов, Андреев, – добавила она, – сказали или хотели сказать что-то новое, какое-то новое слово… Я была бы счастлива, если бы кто-нибудь указал мне русскую драму… В ее постановку я бы вложила всю свою душу». Подобное желание она высказывала в свое время и князю Сергею Волконскому[282]. Однако тогда никто не вызвался ей помочь, так же как никто не поддержал ее желания сыграть в «Трех сестрах» Чехова.

В этот приезд в Москву ей представился случай увидеть на сцене Художественного театра ибсеновского «Бранда». Спектакль произвел на нее глубокое впечатление своей одухотворенной интерпретацией Ибсена. Еще в 1906 году в Берлине она имела возможность видеть Художественный театр и восхищаться труппой Станиславского. Как всегда, она готова была оказать поддержку молодому коллективу, но должна была очень скоро уехать из Германии, так что смогла лишь высказать свое восхищение в следующей телеграмме, отправленной из Кап-Мартина Станиславскому и Немировичу-Данченко: «Ради полнейшей победы, которой достойна ваша великолепная труппа, прошу вас, когда вы в Париже будете заключать контракт с театром Сары, отнеситесь с полнейшим доверием к знатоку и покровителю нашего прекрасного искусства господину Люнье-По. Он лучше, чем кто бы то ни было, сумеет помочь вам в вопросах, касающихся нашего искусства, и обеспечит триумф вашей труппе. Он предлагает вам свое безвозмездное содействие, чтобы иметь честь познакомить Париж с этой великолепной формой искусства. Верьте слову восхищенного друга и товарища.

Элеонора Дузе».

А когда в 1923 году их труппы встретятся в Нью-Йорке, она скажет русским актерам: «Какие вы счастливые, что можете работать под руководством Станиславского. Надеюсь, вы отдаете себе отчет в том, сколь благосклонной оказалась к вам фортуна».

Интересно отметить, что Станиславский пронес воспоминание об игре Дузе через несколько десятилетий. В одной из своих поздних работ он, вспоминая первую гастроль Дузе в России, рассказывает о сцене из «Дамы с камелиями», в которой Маргерит очень долго пишет письмо Арману. Хотя с тех пор, как он видел этот спектакль, подчеркивает он, прошло более сорока лет, он отчетливо помнит всю сцену не только «вообще», но и во всех ее составных моментах. Время не приглушило в нем эти воспоминания. Они сохранились в его памяти с необыкновенной четкостью и законченностью.

Из России Дузе вернулась в Вену, где 31 марта открыла гастроль «Мертвым городом», а в последующие дни показала «Росмерсхольм», «Гедду Габлер», «Джоконду» и «Женщину с моря».

«22 уеду в Германию, – писала она 20 ноября 1908 года из Парижа Лауре Орвьето, – куда влечет меня одна иллюзия, одна творческая идея. Некое грандиозное "а может быть!..” озаряет сейчас мою душу и мою работу. Поэтому и для этого я сегодня живу и работаю…»

Она выступила в Берлине, Франкфурте, Мюнхене, Майнце, Штутгарте, Эссене, а 30 января 1909 года показала венцам «Йуна Габриэля Воркмана», которого уже играла в Германии.

«Вся жизнь была для меня дебютом, – заметила однажды Дузе, – и когда после спектакля в Берлине я смогла сказать то, что, мне кажется, никогда уже больше не смогу сказать: "Духи Росмеров, облагораживая душу, разрушают счастье", – после этого я поклялась в душе, что уйду со сцены». Так она и сделала. Правда, из практических соображений она не стала прерывать гастроли. 1 февраля 1909 года она сыграла в «Женщине с моря». Спектакль шел под нескончаемые овации. Затем она уехала в Берлин и после нескольких спектаклей в зените славы неожиданно для всех оставила сцену.

Глава XX

«Всегда надо в кого-то или во что-то верить, чтобы найти в себе силы жить. Когда я утрачу веру в искусство, я целиком посвящу себя богу, который поможет мне умереть», – говорила Дузе актеру Яндоло[283] в период своего лихорадочного увлечения пьесами д’Аннунцио. Однако теперь, оставив сцену, после нескольких лет одиночества, протекавших в чтении и размышлениях, она почувствовала, сколь много спрашивается с того, кого природа одарила талантом. А ведь в то время ей было немногим больше пятидесяти лет, и она никогда не умела жить без работы.

Ее покорность судьбе иногда нарушалась приступами тоски, и тогда она принималась строить всевозможные планы своей работы.

В июне – июле 1912 года, когда Дузе находилась в Венеции, поэт Райнер Мария Рильке, славивший в своих стихах ее прекрасный образ и утверждавший, что «нет в целом мире поэта, который бы сумел воспеть ее», предложил Максу Рейнхардту[284]и Александру Моисеи[285] увидеться с Дузе и убедить ее вернуться на сцену. Однако Моисеи лишь через много лет сумел приобрести ту одухотворенность, которую Дузе искала в каждом артисте. В то время он находился под слишком сильным влиянием изощренного стиля Рейнхардта и был еще слишком «актером», мечтающим о премьерстве, чтобы стремиться к совместной работе с Дузе. В течение последующих двух лет Рильке пытался найти театр для Дузе, но тут вспыхнула война и развеяла все его надежды.

Приезд в Италию Иветт Гильбер[286] разбудил в душе Дузе вместе со старыми воспоминаниями острую тоску по театру, которая независимо от ее воли глубоко таилась в ее душе, как огонь под слоем пепла. Встреча с Элеонорой, рассказывала Иветт, убедила ее в том, что Дузе умерла бы, не будь у нее, может быть, иллюзорного сознания, что она существует ради искусства. Иветт предложила Дузе выступить с нею в Америке, играя лишь три раза в неделю, чтобы сберечь силы. Мысль о том, что жизнелюбие Иветт могло бы поддержать ее, перспектива совместного путешествия, общность идеалов, хотя и в различных формах искусства, наконец, «сама Америка, Северная Америке, где есть университетские города, в которых мысль, поиски мысли еще не потеряли своего значения», – все это было большим искушением. Но в тот момент, когда надо было дать окончательный ответ, Элеонора тяжело заболела и мечта играть вместе с Иветт развеялась.

В свой первый приезд в Париж Дузе говорила Жюлю Юрэ, что не знает, как бы она жила, если бы не читала так много. Она считала, что «театральное искусство наименее духовное из всех. Когда актер выучил свою роль, мозг его уже не работает. Действуют только чувства, только