пару лет он женился. А в 20-м у них с Марьей родился сын. Иван назвал младенца Францем, как того пражского писателя. А односельчане заключили, что и впрямь у Ивана завелся паук, только при этом торкали не в грудь, а крутили возле виска.

Франц рос ребенком хилым и бледным. По росту он нагнал сверстников годам к двадцати, а телесной силой так и не сравнялся. Когда пришел ему срок служить, в кадровую его не взяли. Но на второй год войны, когда гребли всех подчистую, Франца зачислили в нестроевую часть, а потом перевели в роту химзащиты, которая дислоцировалась в районе Байкала.

В августе 45-го рота химзащиты в составе наступающих войск перешла границу марионеточного государства Маньчжоу-Го. Задание было предельно кратким: проверять источники воды на предмет ее отравления. А еще бойцы роты получили от особиста ориентировки. В них были сведения о нескольких личностях. Один был японец, командир специальной команды, которая занималась жестокими экспериментами над людьми, в том числе похищенными красноармейцами. Имя его Франц так и не запомнил. А еще один оказался русским, по фамилии Родзаевский. К описанию прилагалась фотография. У него был высокий лоб, прямой нос, пышные усы, окладистая борода и очень добрые глаза. Он походил на отца Франца – Ивана. Но оказалось, что это не кто-нибудь, а главарь русской фашистской партии, которая была создана в Маньчжурии и обосновалась в Харбине. Принадлежность к этой партии подтверждала свастика, на фоне которой был запечатлен человек в ориентировке.

Ни Родзаевского, ни того широколицого японца бойцы роты химзащиты не встретили. Но зато они наткнулись на отравленные колодцы. А взвод, в котором служил Франц, был искусан не то скорпионами, не то тарантулами.

Взвод погиб. В живых остался один Франц – его пауки не тронули. Через сутки рядового Франца Паутова так и обнаружили среди окостеневших в судорожных позах трупов.

Тихого, отрешенного бойца доставили в госпиталь. Он всю дорогу молчал. Молчал он и в приемном покое, и в палате, и на процедурах, а если отвечал, то только односложно: да, нет, не знаю. Франц сторонился людей и, уходя из палаты, все свободное время пропадал на пруду. Там он часами наблюдал за всякой ползучей живностью. По поверхности затянутого ряской пруда бегала голенастая водомерка. Ещё Франц знал сенокосца – у этого паучка самые длинные лапки. А вот того жёлтого паука о четырех передних и четырех задних лапках он видел впервые. На жёлтой полосатой спинке чернели иероглифы, похожие на те, которые значились в ориентировке на секретную самурайскую команду «Токуму кикан». Наблюдая за поведением паучих пар, Франц заметил, что пауки поедают друг друга.

В октябре Франца Паутова выписали из госпиталя, вручили медаль «За победу над Японией» и комиссовали. Куда податься, он не знал. Отец с матерью к той поре умерли, а дом в селе сгорел от молнии. Тут подсобил Францу командир роты, прежде начальник лаборатории на военном заводе. Он тоже лечился в госпитале и после демобилизации собирался вернуться к себе на завод, который располагался под Челябинском.

– Айда со мной! – похлопал он Франца по плечу. – Пристрою на производство, а нет – стрелком в охрану пойдешь. Там обмундирование казенное, спецпаек…

Так Франц Паутов попал на военный завод. И завод, и поселок при нем находились за глухим многометровым забором. Дух там стоял густой и тяжелый, словно туда не проникал даже неподрежимный ветерок.

Жизнь у Франца за глухим забором была сытая, но однообразная: завод – общага, завод – общага… Иногда в дни получки он выпивал. Но по причине слабости здоровья и житейских обстоятельств ни веселья, ни вдохновения он не испытывал. Изменения в жизни Франца произошли лишь тогда, когда он встретил Клаву. Клава тоже работала на производстве. Красавицей она не была, зато была работящей и покладистой. В 50-м году у них родилась дочь. Назвали её Генриеттой. А еще через пять лет им выделили половину семейного коттеджика.

* * *

Генриетта, которую в обиходе звали только Гетой, росла существом слабым и тщедушным. В двадцать лет она выглядела, как угловатая двенадцатилетняя девочка. Кто польстился на эти бедные прелести, так и не узнали: то ли какой-то прыщеватый краснопогонник, то ли командированный шалопут. Но Гета забеременела, живот у неё раздался, к концу срока она не могла уже его таскать. К той поре отец и мать Геты умерли, не дотянув даже до пенсии. Подкармливала Гету сердобольная соседка, которая жила в другой половине коттеджика.

Новорожденный появился на свет в начале ноября 71-го года. У него оказалось четыре ручки и четыре ножки, а головка была одна. Гете предлагали его оставить в роддоме, намекая, что Челябинский мединститут ей даже заплатит. Но она не согласилась и унесла свое многочленистое чадо домой.

Назвала Гета своего отпрыска Германом. Был он неуклюжий, неловкий. Ходить не мог, даже когда подрос. Оказывается, одна нога – мало, а четыре – много. Потому Герман не ходил, а ползал. Гета – вся в отца – была человеком нелюдимым и малоразговорчивым. Герман вообще не научился говорить. На улице он никогда не бывал, ползал только по дому, особо полюбив чердак.

Жила Гета со своим отпрыском бедно, можно сказать, в нищете. Зарплаты уборщицы на двоих не хватало. А уж когда Герман стал подрастать, да в стране начались перемены – и подавно. Перебивались с хлеба на воду.

Как-то Гета заметила, что Герман ловко плетет ремешок, орудуя всеми своими конечностями. Она показала ему пустую авоську и кинула на пол несколько разноцветных шнурков. Герман понял, что она хочет. На другой день на спинке стула висела красивая авоська. Гета продала это изделие соседке. Вот с того и пошло. Гета обшаривала закоулки заброшенного производства, копалась на поселковой свалке и притаскивала домой веревки, шнуры, обрывки тросов и кабелей. Иногда среди вороха прочного старья оказывались пучки конских хвостов или коровьи жилы – это добро Гета добывала на бойне. А Герман все это барахло перебирал, сортировал и целыми днями плел и вязал. Он плел ремешки для часов, брючные ремни, головные уборы, вязал авоськи, гамаки, рыбацкие сети. Ремешки Гета сбывала в заводском профилактории, сумки продавала хозяйкам, гамаки – дачникам, а сети – рыбакам.

* * *

Герману исполнилось двадцать. Был он костистый, узкоплечий, но сила в его многочисленных конечностях была необыкновенная: он мог разорвать любую веревку, перегнуть и сломать любой кабель.

К этой поре в поведении Германа что-то стало меняться. Его сопение, которое раздавалось из-за перегородки, все больше и больше беспокоило бедную