самый наматрасник, в который был облачён странный пациент. На лице фельдшера плавала иезуитская улыбка. И этим встряхиванием, и этой улыбкой он словно говорил, что потворствование душевнобольным, игра с ними в душевность до добра не доводит.

Беглый осмотр башенки подтвердил: в помещении, действительно, никого не было. Вернувшись в кабинет, доктор Выжлецов демонстративно захлопнул дверь перед носом по-прежнему ухмылявшегося фельдшера Ломанова и сел за стол.

Рукопись пациента, который назвался Александровым, доктор прочитал, а прочитав, ещё больше озадачился. Он вновь поднялся в башенку. Не заходя внутрь, снова осмотрелся, на сей раз более внимательно. Кровать без матраца, намертво привинченная к полу, в дальнем углу от входа маленький откидной столик и такое же сиденье. Ничего здесь не напоминало о пребывании исчезнувшего пациента. Но… Тут взгляд доктора снова и будто невольно потянулся к столу. На поверхности стола близ стены лежало перо. Это было не то перо, какими обыкновенно писали в больничке – петушиные, реже гусиные огрызыши. Это было большое, белое и, чувствовалось, упругое перо, от которого – что становилось всё явственнее с наплывом сумерек – исходило слабое свечение. Доктор шагнул к окну, которое выходило во двор. Двое мальчишек, дети истопника и кухарки, обрадев оттепели, катали снеговика. Он медленно и чуть боком, держа в поле зрения стол, перешёл к противоположному окну, которое было обращено на пустырь. На подоконнике лежал снег. Слева темнел какой-то росчерк. Мелькнула догадка, и он даже покосился на стол, но тут же зябко передёрнул плечом и заключил, что это с кровли упала сосулька. Потом перевёл взгляд на забор, редко утыканный гвоздями. В прогале меж двумя штырями снег был сбит. Птица, наверное, голубь или воробей, решил доктор, не пожелав продолжать обследование, да просто, видимо, ветром сдуло.

Три дня доктор Выжлецов пребывал в задумчивости. Надо было принимать решение. Он заварил свежего цейлонского чаю и тяжело уставился на рукопись. Как с нею поступить? Отправить адресату, то есть В. А. Жуковскому, воспитателю наследника престола, или передоверить это настоятелю Святогорского монастыря отцу Геннадию, под опекой которого находится больничка?

Чай был выпит. Решение принято. Доктор сделал так. Рукопись сложил в обычную папку, в каких хранились скорбные листы – истории болезни. Скрепил её бечёвкой со старыми папками, которые лежали на верхней полке шкафа. Запихал этот тючок на самый низ, а потом, пораскинув ещё, задвинул во второй ряд.

Доктор рассудил здраво. Передать эти листы по назначению или даже через посредника, описав, откуда и при каких обстоятельствах они взялись, – значит подвергнуться риску. Ведь при известном раскладе тебя самого могут принять за сумасшедшего, и тогда ты не просто лишишься казённой оплачиваемой должности, – чего доброго, сам угодишь в эту богадельню. А чтобы уж совсем избавиться от наваждения, доктор раскрыл журнал приёма больных, самолично извлёк злосчастную страницу с именем исчезнувшего странника, а нумерацию последующих поменял. С глаз долой – из сердца вон, говорят в народе.

Единственно, о чём ещё подумал доктор, надо как-то поощрить фельдшера Ломанова, чтобы он помалкивал об этом происшествии. А медбрат Гурий – сила есть, ума не надо – давно уже сам всё забыл.

Перекрёсток

Ячея

Хроника рода

Сибирский рекрут Иван Паутов попал на германскую весной 15-го года. А уже в августе, как раз в годовщину начала войны, травленный ипритом, он запутался в спирали Бруно и угодил в немецкий плен.

Команду пленных пригнали в городок Пирна, расположенный недалеко от Дрездена. Квёлого Ивана назначили в распоряжение бургомистра. Он был обязан топить печи в здании ратуши. Но бургомистр герр Кранке оказался, как и все немцы, человеком расчетливым. Он заставил Ивана отапливать не только ратушу, но и свой собственный дом, хотя видел, насколько тяжело пленному таскать уголь и дрова: закашляется Иван – аж в три погибели согнется от тех поганых газов. Единственно, о чем распорядился герр Кранке, чтобы облегчить участь русского – это давать тому ежедневно стакан молока.

Шли недели и месяцы. Иван довольно быстро научился говорить по-немецки, без труда объясняясь с обитателями дома, а понимал, о чем немногие догадывались, и того больше.

Семейство у Кранке было большое: пять дочек и сын. Дочки росли некрасивые и послушные, а сын – Дитер – красивый и ершистый. Дитеру исполнилось семнадцать, он много читал и имел обо всем собственное мнение. Когда старший Кранке, топорща кайзеровские усики, торжественно говорил о фатерлянде, о каких-то Нибелунгах, младший помалкивал. Но стоило герру Кранке перейти на текущие события, Дитер начинал язвить, явно не разделяя взглядов фатера.

– Это все социалисты! – свирепел герр Кранке. – Это они мутят воду! – и при этом тыкал в окно, за которым текла Эльба. Сначала Иван не понимал, что господин бургомистр имеет в виду. Но постепенно до него дошло: те коварные социалисты обретаются в соседней Австро-Венгрии, и зараза от них в буквальном смысле приплывает в Германию по воде.

Ту часть Австро-Венгрии, где Эльба именуется Лабой, герр Кранке чуть презрительно называл Цислентанией, а Дитер – только Богемией или Чехией. И в этом оба были непоколебимы.

Однажды, когда Иван чистил дымоход, он услышал голос Дитера. Младший Кранке что-то читал. Не все Иван слышал, не все понимал, но заинтересовался и, сдерживая кашель, перешел в смежную комнату. Дитер читал какую-то странную историю. Речь в ней шла о человеке, который превратился в паука. Звали человека-паука Грегор. Дочитать до конца Дитер не успел – в гостиную вкатился герр Кранке.

– Опять своих социалистов читаешь! – топнул он ногой. – Да вдобавок сестру с пути сбиваешь!

Старшая из сестер тенью метнулась мимо Ивана.

– Это не социалист, – по слогам произнес Дитер, голос его звенел. – Это писатель. Он из Праги. Но пишет по-немецки. К тому же он – новый лауреат премии Фонтане.

– Лауреат, – голос старшего чуть понизился, однако от своего он не отступил. – Все едино! Там в Праге…

Разговор двух Кранке на этом оборвался, а Иван еще долго находился под впечатлением от того неоконченного для него рассказа: человек, ставший пауком, – возможно ли такое?

В родные кержацкие места Иван Паутов вернулся осенью 17-го года. Дальняя дорога, бескормица, сырая погода – все это обострило его недуг. Он без конца кашлял и днями отлеживался на полатях.

– Грудная жаба, – поясняла родня сердобольным соседям.

– Паук сидит, – слабо торкая в грудь, поправлял Иван.

Шло время. Заботы родни, знахаркины травки-муравки да домашнее – не чета разведенному немецкому – молочко пошли на пользу. Иван оживился, окреп, кашель его пригас, через