пожалуй. Он действительно был моей крепостью. Спасал в самые тяжёлые моменты. Что бы ни происходило за дверью, здесь меня ждала моя семья, ждало моё барахло. Эта квартира как ещё один ребёнок. Я сам создал её и сделал своим комфортным убежищем.

Жаль только, крепости не защищены от бомб.

Ну ничего. Я ещё построю новую. И она будет лучше прежней. А эту страницу пора перелистнуть окончательно.

Я подхожу к Соне. Она вновь поднимает на меня глаза, но уже как-то непринуждённо. Не знаю, что изменилось, но теперь этот взгляд воспринимается как прощальный. И это очень кстати.

— На самом деле, я пришёл проститься, — я нагибаюсь и целую её в лоб. — Спасибо тебе.

Это наш последний разговор. Я решил это чётко и окончательно.

Прямо в этой позе, не дожидаясь ответа, я выхожу в реальность.

Реальность, которую я наконец готов принять.

Вадим сидит за компьютером. Из системного блока торчит флэш-ключ, в соседний разъём по проводу подключен телефон. Сын очень сосредоточено водит мышкой.

Интересно, что он там делает?

— Вадим?

— О, привет, пап, — отвечает Вадим, не отрываясь от компьютера.

— Чем занимаешься?

— Да так, балуюсь.

Сложновато проявлять интерес к жизни своего ребёнка, когда он от тебя отмахивается. Но и давить на него нельзя.

Я встаю и прохожусь по комнате. Надо обсудить с Вадимом всю эту ситуацию. Он же не дурак, в конце концов, и определённо чувствует, что я от него отдалился. Подобрать бы только слова.

— Вадим, я плохой отец.

Вадим всё так же увлечён своими делами. Хочется подойти и заглянуть, чем же таким он там занимается, ещё и с ключом, но это было бы слишком. Я же помириться хочу, а не обострить конфликт.

— Не, не, пап, всё хорошо, — отвечает он безучастно, как будто ему совсем не до этого разговора.

— Нам всем было больно. И у каждого эта боль проявляется по-разному.

Я жду от Вадима какой-то реакции, но он всё так же, не отрываясь от компьютера, отвечает:

— Ага.

Да он вообще меня слушает? Я столько времени делал себе мозги, готовился к этому разговору, а получаю вот это!

Мне хочется одёрнуть его, но вместо этого я спокойно продолжаю:

— Ты вот, например, закрылся, и это абсолютно нормально. Но меня это задело. Потому что… Потому что мне так же больно, как и тебе.

Вадим наконец переводит взгляд на меня.

— Пап. Я тебя понимаю. Согласен, я повёл себя неправильно, проявил слабость. И мне очень жаль, что нельзя вернуться назад и всё исправить. Всё, что мне остаётся — вести себя иначе в будущем. Да, я был не прав, и прошу прощения за это. Но и ты меня пойми.

Я не плакал, когда умерла Соня. Не плакал, когда погиб наш мир. Я вообще не помню, когда плакал в последний раз. Отец лупил меня за слёзы и говорил, что мужчина ни при каких обстоятельствах не должен плакать. Но сейчас на глаза наворачиваются слёзы, и я их еле сдерживаю.

Я слишком перегрузил свою нервную систему. Причём на ровном месте. А сейчас всё это высвобождается.

Потому что я теперь свободен от того, что меня всё это время пожирало.

— Я тебя понимаю, сын. И прощаю. А ты меня прости.

Каким же надо быть ослом, чтобы в упор не видеть, что сыну плохо? Я требовал от него удовлетворения своих чувств, не взирая на его собственные. Неужели я и правда настолько плохой человек?

Я протягиваю Вадиму руку, и он крепко её пожимает. Всё-таки мы примирились, и теперь всё будет иначе.

В его жизни что-то происходит, появляются какие-то непонятные люди и рассказывают страшные вещи. Если предположить, что он всё-таки не сектант, то картинка складывается странная и подозорительная. Я должен разобраться во всей этой ситуации и помочь ему. И в этот раз я всё сделаю по-человечески. Стану другом своему сыну, а не врагом.

Отец воспитывал меня преимущественно с помощью грубой силы. Он так глубоко и агрессивно лез в мою жизнь, что я в какой-то момент даже возненавидел его. Он был против наших с Соней отношений, и так яро отстаивал свою позицию, что даже на свадьбу не пришёл. Честно говоря, когда мы расписывались, я всё представлял, как папа врывается в зал и подобно персонажу какого-нибудь фильма кричит: «Я протестую!»

Но он не пришёл. И я был этому рад.

Он только и умел, что ударить или командно рявкнуть. И как бы я ни ненавидел его за это, а с Вадимом сам стал вести себя точно так же. Нет, я не то, чтобы очень часто давал ему ремня, да и то, это было лет десяти. Кулаки тоже в ход не шли, я же не зверь. А вот прописать пощёчину мог.

Сейчас я окончательно понял, что стал злодеем для собственного сына.

— Так что там с Амальгамой? — спрашиваю я. — Ты что-то рассказывал. Давай вместе разберёмся.

— А, да не, пап, всё в порядке, — тараторит Вадим и отключает телефон с ключом от компьютера. — Не забивай голову. Тебе не стоит волноваться, это была ложная тревога. Извини, мне надо побыть одному.

Вадим как-то спешно выходит из каюты, а я остаюсь стоять в полной растерянности.

Это странно, очень странно. Как-то нервно он отреагировал, да и вообще, говорил так, будто что-то скрывает.

Не нравится мне это.

Я сажусь за компьютер. На мониторе рабочий стол, ни одного открытого окна.

Нет, он точно что-то скрывает.

Меня начинает пробирать дрожь.

«Да так, балуюсь», — сказал он.

Как можно баловаться с ключом и телефоном? Что он хотел сделать со своим ключом? Внести в него изменения? Чтобы что? Открывать двери, которые им открыть нельзя?

Например, дверь технического отсека. Там, где находится Афродита.

Да нет, тоже не клеится. Он системный администратор, ему попасть в технический отсек должно быть несложно. И к Афродите пробраться — тоже.

Вадим, что ты задумал? Какую дверь ты собираешься открыть этим ключом? И как его вообще можно модифицировать?

Слишком много вопросов. И ни одного логичного ответа.

Я заглядываю в тумбочку Вадима. Там практически пусто: расчёска да книжка. Да и что я надеюсь увидеть? Оружие? Членский билет секты?

Мнительность возвращается. Можно сколько угодно толкать напыщенные речи, давать себе и