– Что толку сейчас это выяснять? – вмешалась моя мать, которая все еще стояла рядом со мной, крепко держа меня за руку. – Зачем тебе знать, что он сказал? Уверена, это не принесет тебе утешения.

Я сбросила ее руку и, освободившись, с угрюмой решимостью шагнула вперед.

– Нет, мне нужно это знать. Так что же вы обсуждали с Генрихом эти три недели, Джон?

– Государственные дела. Проблемы правительства, конечно. Дальнейший ход войны…

– Понятно.

Все собрались вокруг Генриха – его брат, дядя, друг, командиры. Все, кроме его жены. Они обсуждали государственные дела, а не личные вопросы, такие как, например, необходимость сообщить об этом его супруге, которую просто не позвали к лежащему на смертном одре мужу. Его законной супруге, которая приехала бы к нему за два дня, если бы вовремя обо всем узнала. Переполнявшие меня эмоции застилали мне глаза: шок оттого, что человека, казавшегося неуязвимым, больше не было на свете, и злость на то, что я узнала об этом последней.

– А Генрих вспоминал обо мне перед кончиной? – спросила я, полностью контролируя свой голос, потому что уже знала, что сейчас услышу. – Говорил что-нибудь обо мне или о сыне?

– Да, говорил. О сыне. Велел обдумать ситуацию с новым королем.

Джон посмотрел мне в глаза; он выглядел несчастным. Я восхищалась его мужеством: он нанес этот удар честно, не покривив душой. Именно честность была нужна мне сейчас прежде всего.

– Король не приказал обдумать мое положение. Обо мне он не говорил, – заключила я.

– Нет, миледи. О вас он не говорил.

Тучи надо мной сгущались, и я набрала побольше воздуха, чтобы продолжать.

– Что сказал Генрих в самом конце? Он знал, что умирает?

– Да. Он сказал, что жалеет о том, что не смог перестроить стены Иерусалима. Просил прощения за свои грехи. Сказал, что поступил несправедливо с мадам Джоанной. – Джон угрюмо усмехнулся. – Он освободил ее. Знаю, вы рады этому известию. Она не заслужила такого наказания.

Я тоже усмехнулась – резко и невесело. По крайней мере, Генрих все-таки не забыл о мадам Джоанне.

– Это было все, что сказал король, прежде чем отдать свою душу на попечение Иисуса. – Джон взял меня за руку. – Простите, Екатерина. Не существовало простого способа сообщить вам эту ужасную новость. Я не в состоянии представить себе ваше горе. Если хотите услышать от меня еще что-нибудь…

Но спрашивать больше было не о чем. И мне нечего было ему сказать. Но я все-таки сказала, потому что сквозь прореху в черных тучах над нашим домом на нас обрушился настоящий ужас.

– Почему Генрих не сказал мне, что он при смерти? Почему не послал за мной?

Это был крик мучительного отчаяния.

Устыдившись, поскольку ответов на эти вопросы не существовало, я прикрыла рот трясущимися руками и торопливо покинула комнату.

Я не плакала. Не могла уйти, не могла лечь на кровать – просто застыла в центре комнаты, давая возможность осознанию случившегося накрыть меня волной. С головы до ног меня ласкали теплые солнечные лучи, но я этого не ощущала. Я погрузилась в холодное оцепенение: вязкая кровь будто остановилась в жилах, а сердце превратилось в кусок льда. Как я могу чувствовать прикосновение солнечного тепла к своей коже, если из меня были выжаты все эмоции и даже, казалось, сама жизнь?

Когда я вышла из забытья, оказалось, что я сижу на полу, глядя на рисунок, составленный на каменных плитах полосками света и тени. Мне подумалось, что темные полоски напоминают прутья решетки, способной превратить прекрасно обставленные покои в подобие тюремной камеры. Но сейчас никакие решетки меня уже не удерживали, и впервые с того дня, как я стояла с мужем у алтаря в Труа, я позволила себе взглянуть суровой правде в глаза. Мне незачем было притворяться и не на что надеяться. После смерти Генриха это стало совершенно очевидно.

Наша с ним жизнь была построена на песке, все в ее фундаменте было зыбко, ненадежно, за исключением уз брака перед лицом Церкви. Я была ослеплена Генрихом, я перед ним благоговела и придумывала оправдания его пренебрежительному отношению ко мне.

Но ведь он сам втянул меня в этот призрачный мираж, не так ли? Во время нашей с ним первой встречи Генрих держался со мной подчеркнуто галантно и почтительно, хотел показать, что стремится с помощью ухаживаний добиться моего расположения, – хотя добиваться чего бы то ни было ему не было никакой нужды. Вероятно, на самом деле ему просто пришлась по душе мысль заполучить невесту, потерявшую голову от любви. Генрих обожал, когда его хвалили, а требовать от окружающих беспрекословного подчинения было его жизненным правилом.

Я перебирала в памяти времена, когда была обузой для мужа или даже хуже – человеком, не имевшим для него какого-либо значения, человеком, к которому он был равнодушен. Нет, как ни больно мне было это признать, Генрих не был жесток со мной, он просто не видел необходимости впускать меня в свою жизнь. Я никогда не была частью его жизни. Зато в ней был Джон, который прислал мне портрет будущего супруга, и Яков, составлявший мне компанию во время медового месяца, пока Генрих осаждал крепости, и игравший на арфе – кстати сказать, принадлежавшей английскому королю.

Что толку рассказывать жене о своих планах? Зачем сообщать ей о гибели своего брата в бою? А едва мое тело откликнулось на его притязания обещанием долгожданного ребенка, Генрих вообще меня оставил, отдав предпочтение военной кампании. О, я знала, что его приверженность интересам Англии очень сильна – в конце концов, он осознавал свой долг перед страной как ее король, помазанник Божий. Но действительно ли ему нужно было оставлять меня на целый год почти сразу же после свадьбы?

В этом была отчасти и моя вина: я была чересчур незрелой, для того чтобы выковать наши с ним отношения. Я была послушной и смиренной, никогда не понуждала Генриха обратить на меня внимание как на его жену, потому что просто не знала, как это делается. Я ни разу не посмела назвать его «Хал», как обращались к нему его братья… Говорить теперь о возможности построить счастливый брак с Генрихом не имело смысла.

Реальных шансов на это у меня, по-видимому, вообще никогда не было.

Из моей груди вырвался громкий стон, полный гнева и скорби. Я импульсивно смахнула арфу с крышки сундука на пол, и ее струны жалобно звякнули. После этого я плотно задернула шторы балдахина на своей кровати. Генрих больше никогда не ляжет на нее со