– Мне кажется, у него болезненный вид.

– Просто недоедание, недосыпание – вот и все.

То же самое говорила мне Алиса, и я надеялась, что она была права.

– Он рад был вас увидеть.

– Вы так считаете?

– Все это к лучшему – сами увидите. Дайте ему время на то, чтобы здесь обжиться. Его победа под Мо была грандиозной, но изнурительной. С осадами всегда так. Просто дайте ему время.

Меня это не убедило: я подумала, что, повторяя слова, Джон пытается унять собственные страхи. Пройдя мимо него, я поспешила покинуть комнату, чтобы он не заметил, что я готова расплакаться.

Когда мы встретились за ужином, Генрих, казалось, выглядел лучше, хотя к еде почти не притронулся и пил тоже мало. Из-за стола он встал раньше времени без каких-либо объяснений или извинений. Вечером я сидела на своей постели, дрожа от нервного ожидания; мои блестящие волосы были распущены по плечам, я выглядела соблазнительной, как невеста, однако Генрих не пришел. А ведь я была почти уверена, что он заглянет ко мне. Думала, что он захочет поговорить о Юном Генрихе, а может быть, даже попытается зачать еще одного сына. Однако мой супруг так и не появился. Мои робкие надежды на то, что между нами восстановится согласие после столь долгой разлуки, разлетелись и обратились в прах – так неодолимый морской прибой перемалывает ракушки, превращая их в песок.

Отдыхать и прохлаждаться в Венсене нам не пришлось. Почти сразу же мы отбыли в Париж на торжественный прием, который должен был состояться жарким майским днем; наш приезд туда должен был совпасть по времени с прибытием моих родителей. Мы расположились в роскоши уютного Лувра, тогда как Изабелла и мой отец ограничились убогим обветшалым дворцом Сен-Поль. Мой отец был слишком болен, чтобы обращать на это внимание, Изабелла же выразила свое неудовольствие тем, что обиженно нахмурилась, когда Генрих ей поклонился.

Мы с мужем принимали гостей – как из Франции, так и из Англии, – посетили бессчетное множество банкетов, посмотрели спектакль «Тайна святого Георгия», во время которого Генрих ерзал на месте, а потом извинился и ушел, не дождавшись финального поклона отважного рыцаря, поразившего ужасного дракона.

– Я больше не выдержу, – проворчал король и спешно покинул ложу, и мне не оставалось ничего иного, как лучезарно улыбаться присутствующим, чтобы как-то загладить неприятное впечатление от его поступка.

На следующий день мы собрали вещи и, сделав крюк, чтобы посетить могилы моих предков в Сен-Дени, отправились в Санлис: Генрих дал понять, что здесь мы на некоторое время задержимся.

– Слава богу! – воскликнула я, обращаясь к Джону. – Тут мы, по крайней мере, сможем немного перевести дух. – Даже несмотря на то, что Изабелла и мой отец следовали за нами по пятам. – Возможно, у Его Величества наконец-то появится возможность отдохнуть.

За все это время Генрих не разделил со мной супружеское ложе даже на час, что само по себе уже вызывало у меня тревогу. Следовало обеспечить надежность наследования престола, а для этого одного сына мало. Я думала, что Генрих захочет еще детей и не упустит представившейся возможности. Как знать, сколько дней мы с ним еще пробудем вместе, кто это может сказать? Похудевший, с натянутыми как струны нервами, Генрих избегал меня, и у меня хватало ума не предлагать ему снадобий Алисы. Я не осмелилась на это. Напряжение вокруг Генриха было осязаемым и грозным, как когти ястреба.

Я не посмела ничего предложить, даже когда Генрих пришел ко мне – пришел, когда я меньше всего этого ожидала и почти потеряла надежду. Я стояла на коленях на своей скамеечке для молитвы; мой супруг тихо вошел, закрыл за собой дверь и прислонился к ней спиной. Лицо его было в тени, но несмотря на это я заметила черные круги под глазами. Когда домашний халат распахнулся, стали видны сильно выступающие жилы на его шее. Долгое время король не двигался, просто смотрел на меня, но не думаю, чтобы он меня видел.

– Генрих…

Впервые с тех пор как я вернулась во Францию, мы с ним остались наедине. Лишившись присутствия духа, я встала и протянула мужу руку; внезапно я почувствовала, что мое сердце переполнено состраданием. Куда подевалась горделивость Генриха, его суровое самообладание? Это был человек, страдающий от непосильного бремени, но я не знала, связано ли это с его телом или душой. Инстинкт подсказывал, что я ему нужна, и я готова была откликнуться на это со всей щедростью своего сердца – вот только расскажет ли мне супруг, что его так угнетает?

– Простите меня, – тихо сказал он.

Я не поняла, что он имеет в виду, но переспрашивать не стала; Генрих взял меня за руку, подвел к кровати и усадил на край. Я готова была позволить ему все, что он захочет, если это облегчит его боль, о которой свидетельствовали крепко-накрепко стиснутые челюсти и безжизненные, усталые глаза. Генрих двигался сдержанно и осторожно, когда сел рядом со мной и, наклонившись, прижался губами к тому месту на моей шее, где пульсировала жилка; одновременно его рука стаскивала ночную сорочку с моих плеч. Поцелуи мужа становились все более пылкими, едва ли не отчаянными, и я прильнула к нему. Но тут Генрих вдруг глухо застонал мне в шею и замер. Его глаза были закрыты, каждый мускул напрягся.

– Генрих?

Отпрянув, он упал на спину рядом со мной.

– Господи, я не могу этого сделать! – прошептал он и, повернувшись, зарылся лицом в мои волосы. – Не могу. Если бы вы знали, чего мне стоит в этом признаться!

Несмотря на взволнованное состояние, из-за которого у меня внутри все болезненно сжалось, в моей крови бурлили сочувствие и жалость к нему. Тут была какая-то проблема, с которой Генрих не мог справиться самостоятельно. И проблема большая – больше, чем я опасалась. Я взяла мужа руками за плечи и почувствовала острые торчащие кости, на которых было совсем мало плоти.

– Вы нездоровы, – пробормотала я. Я провела ладонями от плеч по рукам; его мускулы явно стали слабее. Затем раскрыла халат у него на груди и увидела торчащие, обтянутые тонкой кожей ключицы. – Что это? – в ужасе ахнула я.

Его попытка улыбнуться получилась довольно жалкой; на лбу у Генриха выступила испарина.

– Обычная солдатская болезнь – обострение дизентерии. Но я уже иду на поправку – хотя так плохо мне еще никогда не было.

– Какая же это поправка? – осторожно заметила я, боясь переусердствовать в увещеваниях и подвергнуть его другим страданиям – ущемленной гордости. – Это продолжалось у вас очень долго, верно? Я считаю,