– Я знаю.

Торжественный кортеж медленно продвигался внутрь собора, где тело Генриха будет выставлено для прощания.

– Вы вернетесь с нами в Англию?

Не думаю, что у меня был выбор. Подняв голову, я наблюдала за тем, как кукольное изображение Генриха уходит от меня все дальше в полумрак храма; внезапно его осветили радужные лучи солнца, пробивавшиеся сквозь витражное окно, и оно волшебным образом величественно окрасилось в разные цвета – красный, синий и золотой. Это вывело меня из оцепенения, и одновременно вдруг пришло понимание того, что я должна делать.

– Я была женой Генриха. Я мать его сына, нового короля. И сделаю возвращение мужа в Англию красивым, захватывающим зрелищем, ведь он бы этого хотел.

Ладонь Якова, лежавшая на моей холодной руке, казалась удивительно теплой. Я уже не могла припомнить, когда кто-то прикасался ко мне с такой нежностью; и я призналась ему в этом, потому что никому другому сказать такого не могла.

– Хоть Генрих и не думал обо мне, я о нем подумаю. Разве не в этом заключается долг жены по отношению к мужу – как при его жизни, так и после смерти? Я исполню его последние желания, какими бы они ни были, потому что именно этого он от меня и ожидал бы. Я это сделаю. Я вернусь домой, в Англию. К маленькому сыну, который отныне стал английским королем.

– Вы отважная женщина.

Я повернулась и, взглянув Якову прямо в глаза, увидела выражение искреннего сочувствия; тут мне вспомнилось, что то же самое говорил Джон. Боже, как же они оба ошибались! Я вовсе не чувствовала себя отважной.

– Почему же Генрих не любил меня? – вдруг серьезно спросила я. – Неужели меня нельзя полюбить?

Слова эти сами собой сорвались с моих губ, и ответа я не ожидала; однако, к моему удивлению, Яков все-таки ответил.

– Не знаю, как именно мыслил Генрих. Он руководствовался чувством долга и волей Господа во благо Англии. – Шотландский король неопределенно пожал плечами. – Никто из людей не занимал в его жизни центрального места. И дело не в том, что Генрих не смог вас полюбить. Я сомневаюсь, что он способен был полюбить хоть кого-нибудь. – Яков криво усмехнулся. – Если бы я всем сердцем не любил Джоан, я бы сам первый в вас влюбился.

Это признание было сделано беспечным тоном, и, хотя я уже слышала от Якова нечто подобное, на этот раз его слова тронули мое сердце. И я наконец расплакалась под гулким сводом собора: по моим щекам медленно покатились слезы. Я оплакивала Генриха, не дожившего до того, чтобы увидеть осуществление своих стремлений, и себя со всеми своими вдребезги разбившимися мечтами: юную девушку, влюбившуюся в своего английского героя, ухаживавшего за ней из соображений политической целесообразности.

– Миледи. – Яков, смущенный моими слезами, протянул мне платок. – Не терзайте себя так.

– Что мне делать? Я ведь француженка. Без Генриха я стану врагом для англичан.

– Так я ведь тоже для них враг. Будем с вами переносить это сообща.

– Благодарю вас, – тихо пробормотала я.

Вытерев слезы и гордо подняв голову, я последовала за телом мужа в зияющую темноту храма. Больше всего на свете в тот миг мне хотелось оказаться в Виндзоре рядом со своим сыном.

Когда мы хоронили Генриха в Вестминстерском аббатстве, я дала ему все то, в чем он при жизни мне отказывал: заботу и внимание, какими только может жена окружить своего мужа. Генрих, разумеется, все продумал заранее, – как я могла вообще помыслить, что мне в таких вопросах предоставят свободу? – но заплатила за все это я из собственного приданого, так что теперь, возглавляя траурную процессию в аббатство, я со спокойным сердцем лицезрела воплощение в жизнь прижизненных желаний своего супруга. Рядом со мной шел Яков, а чуть позади – лорд Джон.

Я велела, чтобы во время погребальной церемонии прямо к алтарю подвели трех любимых боевых коней Генриха. Мне казалось, что он был бы больше рад их присутствию здесь, чем моему.

Джон разработал план возведения надгробия и поминальной часовни в самом центре аббатства. Так тому и быть. Я нашла опытных строителей и щедро заплатила им за то, чтобы в своей работе они показали свои лучшие качества. Теперь ни один из посетителей аббатства не сможет усомниться в превосходстве Генриха после его смерти, как это было и при его жизни.

Я также позаботилась о скульптурном изображении мужа: вырезанная из лучшего английского дуба фигура была покрыта позолоченным серебром, а голова и руки отлиты из чистого серебра. Над всем этим великолепием было то, что Генрих при жизни ценил больше всего на свете – его щит, седло и боевой шлем. Символичные атрибуты войны.

Стоя возле законченного надгробья, сияющего во всем своем величественном великолепии в свете сотен свечей, я удивлялась тому, как похожа статуя на Генриха. Я приложила руку к его щеке, потом опустила ему на грудь, туда, где когда-то билось сердце. Нет, это окаменевшее сердце оставалось неподвижным в деревянном каркасе, зато мое трепетало так, что едва не выскакивало наружу.

– Простите меня, милорд. Простите, что не смогла стать для вас более значимой. Ваше сердце никогда не билось ради меня – но я торжественно клянусь воспитать вашего сына так, чтобы он стал самым могущественным королем, какого знала Англия.

Это было все, что я могла сделать для Генриха, и мне не в чем было себя упрекнуть.

Но затем в моей голове четко и скорбно всплыли слова старого пророчества, которое я услышала от мадам Джоанны.

«Генрих, рожденный в Монмуте, будет править недолго, но достигнет многого».

Предсказания старой колдуньи о жизненном пути Генриха поразили меня своей точностью; у меня перехватило дыхание. Столь короткая жизнь, и столь яркие достижения. Но сбудется ли и вторая часть ее пророчества?

«Генрих, рожденный в Виндзоре, будет править долго, но бесславно».

Какое тяжкое бремя легло мне на плечи: ведь получалось, что я была совершенно беспомощна, не способна изменить предопределенный судьбой ход событий. Однако тут горячее желание защитить своего сына возродилось с новой силой. Я буду зорко беречь и направлять его, буду молить Бога, чтобы его царствование было столь же блистательным, как и правление его отца. И пока страна скорбела о смерти своего любимого монарха, я приняла решение: отныне вся моя жизнь будет посвящена защите и воспитанию сына. Я выброшу тревожное пророчество из головы и просто не допущу, чтобы оно сбылось.

Глава седьмая

– Кто я теперь? – спросила я у Хамфри, герцога Глостера, самого младшего и наименее обаятельного