Шрифт:
Закладка:
— Это из-за сцены?
— Что из-за сцены?
Мне некогда толковать тут о сценах, мне нужно выглядывать-высматривать-вынюхивать, чтобы не потерять важное во вскипающей похлёбке: вот шатёр Опланда, тут всё закрыто, а вот загон с керберами, все спят — значит, наши уже прошли. И вот какие-то бравые молодчики пресекают панику и эвакуируют людей — сами в гражданском, но звучат и ведут себя уж как-то слишком грамотно. А вот ещё одна из Огненных Чаек…
— Всего лишь поцелуй. К тому же ещё в рамках маленькой игры. Это разве повод для обиды?
— Немедленно сдавайтесь! — заорали два особенно благородных Блюстителя, выдавая мне маленькую — на два удара — передышку.
Просто пару мгновений — перетереть с внутренней крысой о том, почему мне так хочется подрихтовать напарничку физиономию. И третье — решить, что потом соврать.
— Насилуют! Здесь насилуют! — вир побери, это тон зазывалы, надо б сменить: — Спасите, люди добрые! Ой, что деется! И Блюстителей не щадит, охальник окаянный!
Паренёк, вздумавший кинуться на устранителя сбоку, остановился, почесал затылок и побежал куда-то с видом очень, очень спешащего отсюда человека. «Охальник окаянный» повернулся, вскинув брови — и я понадеялся, что выгляжу достаточно грозным.
— Вообще-то я за неё малость в ответе, а? Я привёл её в «Ковчежец». И она ещё дитё горькое, — «горькое дитё» как раз начало басом распевать на половину площади романс о страстном прибое любви. — Если ты решил поразвлечься за её счёт…
— Ты меня остановишь.
Показалось, что Нэйш засмеётся — пока он отражал удар огня, который наконец-то вмазали с дистанции. Но когда устранитель опять повернулся ко мне — он был прямо-таки олицетворением паскудной серьезности.
— Я понимаю, правда. Но, Лайл, мы точно говорим об одном и том же поцелуе?
Смешочек просыпался снежочком за шиворот. И остался подтаивать где-то на спине. Устранитель всё-таки чертовски хорошо разбирался в болевых точках.
Потому что это не один поцелуй там, на сцене. Два поцелуя. Две ярких, выхваченных картинки, от каждой внутренности — в жгутик.
Просто жгутики разные.
— Ты же должен понимать — весна и обычаи нойя, — тон Нэйша был добродушно-покровительственным, и от него чесалась Печать. — И уж во всяком случае — это ничто по сравнению с тем, что было раньше.
Как-то раз меня пырнули в живот кинжалом — в общем, довольно схожие ощущения. Что за чушь — я же знал это, насчёт нойя и отношения к «подаркам ночей», я же сам, мягко говоря, не отличаюсь моралью, так какого…
— Брось. Ты же должен был догадываться.
Я догадывался. И догадался окончательно, когда увидел их поцелуй, только это никак не объясняет варево, густое и жгучее — внутри. И обваренная крыса сипит что-то угрожающее, невнятное, что-то о том, что нельзя отвлекаться, что это не сейчас, это всё после, потому что… потому что замешательства не бывают вечными.
И на Ярмарке не могут быть только безмозглые дружинники.
Только мне далековато что-то до воплей верного грызуна.
— Ничего серьёзного, — обоюдное удовольствие и только. Но если тебе нужны подробности…
Я почти успел переключиться. И придумать чертовски остроумный ответ. После которого Нэйш бы навеки передумал отвлекаться во время боёвки или швыряться в меня ненужными подробностями того, что у них было с Амандой.
Но в этот момент из-за очередного шатра, из-за стенда пожертвований, из-за деревьев — выметнулись тени. Серьезные ребятушки с Печатями. Наёмники. Плюс два арбалета, оба наведены в нас.
— Стоять.
Полупроваренная крыса беспомощно утихла. А я выдохнул — внезапно с облегчением.
Иногда спасение приходит с неожиданной стороны.
МЕЛОНИ ДРАККАНТ
Осечка выходит с восьмым придурком из Крикунов.
Осторожный сдержал слово и пометил дружков струёй альфина. Выследить — раз плюнуть, даже в суматохе, которую учинила Балбеска. Они ещё к тому же стали поближе к вольерам. Разинули рты и принялись крутить головами. На лбу только что ещё не написано у каждого: «А что теперь делать⁈»
Народ убрался поближе к западной части площади, к зданиям. Остолбеневшие Крикуны возле вольеров как на ладони.
Шепчу Печати: «Веди» — и несусь через суматоху, обмороки дам и квохтание зеермашских наседок: «Ах, что же это!» Подхватываю нить за нитью, ухожу в поиск, нахожу, усыпляю. Прислоняю к вольерам и шатрам. Оттаскивать нет сил и времени, повезёт придуркам — подберут местные дружинники нравов. Если Мясник с Пухликом их до того всех не перебьют.
Крыша-Куку продолжает выполнять приказ Грызи насчёт дичи. Носится как мантикорой в зад ужаленная. Удирает от охраны, голосит дурные песенки, пугает жриц объятиями. Орёт, что будет кого-то кусать за бочок. И прочую чушь, которая кажется неисправностью Печати.
На ходу полирую сонным танцующих единорогов, семейку дрессированных керберов. Больше пока не нужно. По западной части пробежала Конфетка, вон она мелькает возле шатра с теннами. А в остальном заводчиков предупредили. Звери укрыты, усыплены, в клетках. Народ шустро выводят с площади какие-то типы.
Правда, тут и там носятся чокнутые Чайки и пристают с поцелуями или орут дурацкие лозунги, или ещё как-то показывают нетакусесть. Их явно больше восемнадцати. Или кто-то из местной молодёжи решил присоединиться. Но скольких-то уже повязали, надо работать, пока до нас не добрались.
Отключаю шестого Крикуна. Нахожу и усыпляю седьмого. Недалеко от «Лавки редкостей дядюшки Бэнкса».
Восьмой замечает меня и сигает в загон к бонакону.
Мантикоры корявые!
До бонакона Конфетка или Грызи ещё не добежали. Бычок не спит. Работник Бэнкса стал столбом и пялится на Балбеску, которая как раз бежит мимо, вся в зелёных перьях. Когда в загон падает прыщавый юнец — работник решает, что с него хватит, и улепётывает через ограду прыжком.
— Стоять, — хрипит паскудный Крикун. В руке бутылочка с кровью. Пока что не открытая. И глаза бешеные, вот ведь тварь. — Кто ты такая? Варг? Из Кровавых⁈
Нашёл Кровавую. Поднимаю ладонь с Печатью. Черти водные, потянусь за ножом — бутылку грохнет, а что в ней…
— Что в бутылке?
— Нам сказали ждать, — голос
