Не может же он не возмущаться этим всем (нет-нет, не вспоминать о постыдных поцелуях!)… И ведь в толпе было полно детей, и что они могут увидеть (о Единый, та девица и впрямь целует всех подряд, не разбирая — дама или господин!)…

— В целом, — выдыхает учитель Найго, когда мы добегаем до арены, — напоминает мне молодость.

Хаата и остальные терраанты уже здесь. Припали к дереву возле арены, почти сливаясь с ним.

— Все бэраард безумны, — бормочет Хаата, передавая учителю деревянный посох, судя по затейливой резьбе на нём — артефакт. — Но та с волосами-в-огне — она как грифон по весне!

Наверное, Кани бы это сочла комплиментом.

Охранники арены покинули посты, кинувшись за смутьянками из Огненных Чаек и за остальными из «тела». Зазывала тоже куда-то канул. Куда могут деться те, кто прикованы цепями к столбам?

Они распластались на земле словно бы в бессилии, но при нашем приближении встают. Поднимаются ломаными, связанными движениями марионеток.

— Бей, — шепчет Хаата, учитель Найго пристукивает артефакторным посохом по мостовой — и камни расходятся, обнажая плоть земли. Подбегает один из даарду, посыпает земную ранку чем-то белым.

— Пепел, соль и песок Алчнодола, — поясняет учитель шёпотом. — «Мертвая земля» блокирует Истэйона в этой местности, хоть и ограниченно.

Звучит абсурдно, потому что — разве в земле причина того, что в Алчнодоле не работает магия? Разве земля забирает её из магов? Но терраанты застывают, бессмысленно покачиваясь, и не пытаются броситься, когда мы подходим.

— Обряд сейчас, — Хаата обращается к остальным даарду, и те образуют треугольник, а ещё один, самый низкий и сгорбленный, видно, самый старый, становится в центре. — Цепи разбивай пока, Найго! Я и он будем делать трещины сосудам.

Её «он» — это я, потому что она подходит и всовывает в руку короткий нож. Потом берёт за плечо одного из прикованных — измождённого юношу. Кладёт свою руку поверх моей. И изображает резкий взмах ножом над ладонью соплеменника.

Терраанты не проливают крови, как и варги, — припоминаю я, пока пытаюсь воспротивиться — но узловатая ладошка Хааты приказывает и давит, и я подчиняюсь, провожу ножом кровавую полосу по чужой ладони. В животе скручивается жгут — всё слишком похоже на то, как действует Гриз

Даарду присыпает рану песком, солью и пеплом из мешочка на поясе.

— В треснутых сосудах плохо живёт, — бросает загадочную фразу и кивает в сторону остальных из своей команды. — Они сейчас обряд. Чтобы дать время.

И верно — те свивают пальцы и высвистывают, вышёптывают, вытрескивают что-то неясное, полуслышное. Древнюю песнь даарду, запретительный обет — может быть что угодно, я стараюсь не думать.

Потому что думаю о том — сколько они раз это уже делали до того. И о том, что учитель Найго хорошо знает — как именно действовать.

Он идёт от прикованного к прикованному, ударяя по их цепям посохом — и цепи разрываются от ударов. «Посох усиления», дорогой артефакт, который в разы усиливает любой удар, может даже порождать силовую волну. Однако в Алчнодоле он храниться не мог: артефакты там живут недолго. И едва ли такая вещь могла оказаться у терраантов. Не следствие ли это тех старых связей, о которых говорил учитель?

Я тоже двигаюсь от одного терраанта к другому. И делаю «трещины»-надрезы — стараясь не думать о том, что причиняю боль и проливаю кровь. Хаата следует за мной, посыпая раны соплеменников «мёртвой землёй», прочие четверо даарду тем временем творят обряд.

По счастью, длится это недолго, и на нас не обращают внимания. Наконец обряд завершён, а ладони несчастных терраантов надрезаны, и глаза у бедолаг начинают проясняться. Всхлипывают дети. Хаата и четверо других заговорщиков расхаживают между пленников, насвистывая что-то успокаивающее, может быть, обещая, что им сейчас помогут.

— Выводите их к зелёному зданию, — шепчет учитель и устремляется с арены бегом, в сумятицу и в крики. Мы движемся следом, куда как медленнее. Несчастные шатаются и словно бы до конца не понимают, в каком они мире. Совершенно очевидно, что им не давали достаточно пищи и еды — или они ослабели от собственной одержимости. Хаата и четверка в капюшонах поддерживает самых слабых, мне приходится взять на руки девочку лет четырнадцати: у неё затуманены глаза, и идти она вовсе не может.

— Бэраард, — шепчет, приоткрывая ресницы на землистом, обезображенном шрамами остром личике. — Бэраард… эхмио-со, Сиаа-то-тьо иэ мейстеа. Бэраард…

Я не знаю языка терраантов, однако смысл просачивается в меня — с каждой каплей безнадёжности в её голосе. «Человек Камня, — шепчет она. — Глупый, от Всесущего не сбежать. Человек Камня…»

И дальше шепчет, что нас настигнут, что сбежать не получится, а может — спрашивает, что я делаю здесь. В ответ я, пока мы по шажочку продвигаемся с арены, шепчу — что всё будет хорошо, никто её не тронет, мы уйдём…

И сам не верю в это. Терраанты едва двигаются. А нам ещё пересекать площадь от арены до домов, и всё это в сумятице людей — непременно кто-нибудь заметит. Если Хаата и её друзья в капюшонах и со скрытыми лицами, то прочие даарду едва ли не обнажены. И только чудо или милость Единого…

— Порядок, — выдыхает подбежавший учитель. — Помощники нас малость потеряли, чуть с фургоном не промахнулись.

Он подхватывает под руки ослабевшую женщину, и мы сразу же начинаем двигаться быстрее. К фургону — потому что это крытый фургон цветочника неспешно приближается к арене. Серый единорог задумчиво пожёвывает розу, его под уздцы тащит развесёлый парень в широкополой шляпе, скрывающей лицо.

— Поберегись! — покрикивает радостно. — У меня единорог понёс — ох-х, не удержу!

Впрочем, вокруг арены почти не осталось людей, они все отхлынули ближе к палаткам, к выходам на улицы и переулки, и кто-то увещевает не толпиться, чей-то голос уверяет, что причин для тревоги нет, эвакуируют всех…

Мы торопливо помогаем даарду перебираться через ограду и залезать в фургон — и я ловлю миг, оглядываюсь по сторонам. Не увижу ли остальных? Но нет — лишь утекающие с площади реки народа, воздевающие руки жрицы, суета возле палаток — в какие-то запускают народ, а из каких-то народ выскакивает. И повсюду завывания девиц из Огненной Чайки — а с востока доносится весьма неприличная песня. А ещё, кажется, в воздух крендели взлетают — впрочем, может быть, это наваждение.