Мани хлюпнула носом и нахохлилась.

— Возьми меня за локоть. Вот так, уже лучше. Не понимаю, какие у тебя претензии? Я подобрал тебя сама помнишь где и как, одел, предоставил решительно все, что мог дать: положение в обществе, библиотеку редчайших книг, прекрасный отдых, ни в чем не ограничивал тебя, кроме, разве что, люобпытства ко мне и слова «любовь», а ты закатываешь безобразную сцену на улице! Уж лучше молчи.

В свои покои мы вернулись мрачными снаружи и совершенно истеричными внутри. Меня безобразно несло, я уже «закусил удила», от бешенства в голове перемещались программы и воспоминания. С треском захлопнув двери покоев, я пробуксировал насмерть перепуганную Мани на свою половину и на середине спальни выдернул руку:

— Стой там!

Грохнулся с размаху в застонавшее кресло, плеснул себе коньяку и закурил. Поднял на нее белые, осатаневшие глава.

— Ну?

Девушка затряслась еще сильнее и съежившись непонимающе — жалко посмотрела на мои ноги. Поднять глаза выше подметок она не осмеливалась. Спросить, чего от нее хотят — тоже. Стояла и тряслась.

— Раздевайся!

Зажмурив глаза, не слушающимся ругами она послушно стала стаскивать с себя нарядное платье. Задержала его в ругах. Отпустила, ткань упала на пол. Нашарила конец пояска, поддерживающего исподнюю курточку, размотала, бросила на пол. Показалось тело, дорожка незагорелой кожи, выпуклость груди. Закусив губу, девушка взялась за запах исподней куртки.

— Подойди сюда! Распахни эту тряпку. Наклонись.

Трясущийся подбородок в полуметре от моего лица, по подбородку текут слезы, побелевшие пальцы стиснули края распахнутой курточки, открывая верхнюю половину тела, двойные холмики аккуратных грудей, гармоничную грудную клетку, подтянутый живот.

Я провел рукой по вздрогнувшей коже, дернул поддерживающую исподние штаны веревочку. Узел развязался, ткань постепенно сползла с переставшей даже дрожать девушки. Я хмыкнул и сказал самым гнусным тоном, какой только мог изобразить:

— Вот это мне нравится. Так значит, ты меня — любишь? И недовольна тем, что я не оказывал внимания? Отвечай. Коротко.

— Да, — прошептала Мани, не смея даже шелохнуться. Я отхлебнул вина:

— Может быть, ты и сейчас меня любишь?

По-хозяйски похлопал по бедру бледнеющую девушку.

— Да, — прошептала Мани, — И сейчас я люблю тебя.

— Кажется, ты просто упорствуешь и повторяешь то, чего не чувствуешь. Ну, а если мне придет на ум фантазия приказать тебе вот так стоять не здесь, а, скажем, на кухне нашего гостиного дома, ты и тогда подчинишься и будешь любить меня? Зная при этом, что я просто так издеваюсь над тобой?

Мани с трудом проглотила комок в горле и сипло сказала:

— Да.

— Забавно, — мрачно пробормотал я, — Так в чем же дело? Ступай и стой там до ужина, а если кто спросит, что о тобой, скажи, что тебе это нравится. Ступай!

Нечеловеческим усилием она заставила себя двинуться, медленно пошла к дверям, все так же широко распахнув свою белую курточку.

— Стой! — скомандовал я, когда она подошла к самым створкам и замялась:

— Я еще не все сказал. Когда отстоишь на кухне, пойдешь наружу и пройдешь, медленным шагом всю Итива, туда по правой стороне, а обратно по левой. Потом простоишь до утра у центрального подъезда, вон того здания напротив, так, чтобы я видел тебя в окно. Ты и сейчас любишь меня?

Голое ее не слушался. Она кивнула.

— Ты хочешь сказать, что ты не будешь меня ненавидеть?

— Я? Нет, — выдохнула она, — Нет… нет, не буду.

— Вот это-то как раз странно, — сказал я своим обычным голосом, — Ладно, отпусти свою дурацкую куртку. Иди сюда. Что же с тобой делать?

— Любить, — сказала она пересохшими губами, и я почувствовал новую волну бешенства:

— Любить? Отчего бы нет? Тогда — на колени! Нагнись. Распахни мой халат. Открой рот.

Глаза ее расширились:

— Что это, господин?

— То самое, — теряя последний контроль над собой, заорал я, хватая ее за волосы и ритмично прижимая к себе, так, что ее лицо касалось худого моего живота, а подбородок — колена.

— На, люби! Люби, чертова имперская кукла! До отказа, до блевотины!

Что было дальше — помню урывками. Это было настоящее помешательство, вызванное запахом имперской психотехники, все сметающей ненависти да еще какой-то странной смесью исступленной животной страсти и звенящего отчаяния.

Память милосердна, она пропускает самое мерзкое, не фиксируя, так что утром эта несчастная удивленно обнаружила себя в моей постели, стыдливо прикрыла рукой лицо и наивно спросила:

— Ты сделал это, пока я спала? Ты принес меня сюда и сделал это? Почему ты плачешь, господин?

А я не мог остановиться, я грыз подушку своими замечательными клыками, чтобы не выть от ужаса и ненависти. Не к Мани, ее я только бесконечно жалел. Но к психотехнике. Ведь в такую куклу могли превратить и меня, и Дэва, и даже… Даже Ленчу Рудину. Как Тьела и Таласса, все мы были бы такими же послушными детьми Империи. И столь же послушно любили бы всех, кого приказывала бы любить Империя.

АЛМАЗНЫЙ ПУТЬ

(DRAKO Ver. 1. 0)

«У нас — безудержная фантазия, превращающая камень в воду, воду — в вино, вино — в женские слезы, слезы — в алмазы души…»

Александр Сенкевич, «Девятнадцатый век».

Когда накрыли завтрак, я уже почти успокоился. Мани тихо, как мышь, замерла у плеча. Может, тому виной мое взрывное взросление вместе со всем, чем начинили мою бедную маковку за предыдущее время — от рождения до Тари и Валькирии включительно, но что-то там образовало критическую массу — и бабахнуло. Как положено критической массе. Теперь предстояло разгрести обломки и ликвидировать возникшую в рядах панику. Чем я и занялся.

— Я желаю принять ванну. Ты помоешь меня, — приказал я. Мани молча кивнула. Ее лицо выражало безуспешные попытки понять, что происходит. Пустые после срабатывания систем стирания памяти глаза с бесстрастным удивлением фиксировали происходящее. Мы прошествовали в баню, я закурил, присев на массажный стол, глядя на нее, наполняющую мраморную чашу ванной теплой водой. Наготы она не замечала и не стыдилась. Теоретически я знал, что с ней происходит, но на практике видел впервые: анемнезия, своего рода онемение личности. Сейчас она была больше похожа на робота, чем на себя. В таом состоянии разум неопасен.

— Если бы ты должна была причинить мне неприятности, то попыталась бы совершить это давным — давно, — сказал я ей. Она ничего не ответила. Я хмыкнул: в таком случае, отчего не позволить продолжиться игре и дальше? Почему бы в самом деле не взять ее с собой, ведь