раз на ее день рождения в две тысячи четырнадцатом году и еще два – летом того же года. И всегда путь был на такси, и часто поездка сопровождалась фееричным саундтреком, который зажигал во мне желание пожать руку водителю за исключительно превосходный музыкальный вкус. Только не в тот день. Для меня это был четвертый раз – и ныне отовсюду разливалась попса с местного городского радио. Такую «усладу для ушей» я на дух не переношу, если говорить откровенно. В самом деле, там играет либо древнее коммерческое дерьмо, либо новое коммерческое дерьмо. И всё звучит так бездушно, так неискренне, что хочется плакать и своими слезами затопить эти колонки, откуда доносится весь этот содом, к чертовой бабушке, чтобы просто не слышать этого позора. Наушников у меня не было, а разговаривать моя возлюбленная явно не желала, ибо витала где-то в облаках, повернувшись к окну, а в мою сторону даже не посмотрела за всё время пути.

«Раз уж насладиться искусством и разговором с любимой не получается, значит, буду разглядывать водителя», – подумал я и смерил его взглядом с заднего сиденья.

Полноватый короткостриженый мужчина, с небольшой растительностью на подбородке, с суровым взором и лицом бывалого матроса. Я тут же задумался о том, кем мог быть этот таксист в прошлом, а еще о том, почему у нас нет водного такси на небольших скоростных катерах. «Наверное, потому, что это никому не выгодно и бесполезно зимой…» – осенило меня, и скука, вязкая как болотная тина, заставила слегка приспуститься на сиденье, и теперь глаза мои наблюдали только однотонный потолок и кусочек монохромного пасмурного неба за стеклом.

Запрокинутая голова не подчинялась мне больше, так что изменить диапазон видимости я был не в силах. Веки медленно-медленно опускались, и желание вздремнуть боролось с желанием держаться бодро. К сожалению (или к счастью), победило первое, и сознание провалилось в пустой сон, из крепких рук которого меня выволокли голоса водителя и Мирай. Всё как и тогда – дорога длиною в час. Шестьдесят пять долларов.

На выходе из салона меня сразу обдало неким волнующим трепетом, похожим на наплыв ностальгии, при виде того самого трехэтажного коттеджа. Он совсем не изменился – и как же я был рад ему! Девственно чистый воздух в смеси с хвойным запахом леса неподалеку на мгновение напомнил мне, что́ действительно должен ощущать орган обоняния человека. И для меня в то время это было необходимо, хоть и совсем недавно я уже был за городом (после того запашка в квартире Мирай уж лучше сразу в тайгу).

– Пока ты спал, я уже обо всём предупредила своих предков, – сказала Мирай, когда мы подошли к дверям дома. – Поэтому не стесняйся, пожалуйста. Они самые лучшие люди в моей жизни.

– Хорошо, – кивнул я и еще раз вдохнул полной грудью, прежде чем войти.

Внутри всё осталось по-старому. Даже как-то странно. Обстановка в доме была очень похожа на ту, когда я появился здесь первый раз. Единственное отличие заключалось в том, что Рой и Наоми Прайс не встретили нас на улице. Ну и сегодня далеко не день рождения Мирай, конечно же. Однако прием превзошел все мои ожидания. Бабушка и дедушка на самом деле оказались потрясающими людьми. Не успел я раздеться, как меня обняли и тотчас же пригласили на чай.

Мирай на чаепитие не осталась. Она поплелась в свою комнату, вернее, на свой этаж, сказав, что пока не хочет ни есть, ни пить. Я же удостоился небольшого диалога с ее предками.

– Так, значит, ты суженый нашей внучки? – с интересом спросил Рой, усевшись напротив меня.

– Ну, я бы пока так не сказал, но… всё может быть, – несколько несмело признался я.

– Тебе же говорили не стесняться? Мы люди, знаешь ли, порядочные и уважаем тебя как минимум в роли гостя. Но ты мало того что гость, даже не совсем друг, а практически парень Мирай! Понимаешь, что это значит?

– Вы любите меня так же, как и ее?..

Рой посмотрел на меня таким улыбчивым взглядом, будто смотрит на идиота, а затем расхохотался во весь голос.

– Не смеши меня, мальчик! – проговорил он сквозь порывы смеха. – Нет, конечно нет! Мы тебя, конечно, уважаем, однако все-таки видим впервые. Любовь нашу нужно еще заслужить. – Он успокоился и затем добавил находчиво: – Не беспокойся, ты всё равно по нашей иерархии выше обычного гостя на уровень.

«У вас тут строгая иерархия установлена?.. А кто тогда в самом низу? А наверху?..» К этому моменту я уже осушил чашку.

– Впрочем, ладно. – Рой деловито сложил руки на столе. – Я смотрю, ты закончил. Мы тебя не задерживаем. Парень ты, как погляжу, забавный, в тебе видна юношеская искра.

– А? – не понял я.

– Проще говоря, ты мне пока нравишься. Сейчас можешь идти. Мирай небось заждалась уже своего принца.

– Да. – Я встал из-за стола. – Большое спасибо за чай, миссис Прайс.

– Ой, зови меня просто Наоми, дорогуша, – ответила та, по-доброму сверкнув глазами. – Тебе спасибо за визит.

После этого я поднялся на третий этаж в немом изумлении. «Какие же они потрясающие!» И стоило заглянуть в комнату возлюбленной, как изумление мое усилилось вдвое.

Мирай сидела на диване и перебирала аккорды на гитаре. Это я еще слышал, пока шел по лестнице, но мое внимание зацепила картина, которую раньше я не видел. Она висела прямо над головой Мирай. Это был пейзаж – одинокий ночной луг, сияющий в свете луны. Небольшой холм, чуть колыхающиеся на ветру летние цветы, чистое ночное небо, прорва звезд на нем и луна вдали, прямо над цепочкой других холмов. Картина была написана преимущественно в синих оттенках. От нее веяло какой-то меланхолией, и отцепиться я никак не мог; она внушала мне такое же трагическое, такое же глубокое, рождающее восторг чувство, какое внушает всякое выдающееся творение искусства. И всё же при детальном осмотре появилась мысль, будто чего-то ей недостает.

От поиска этой недостающей детали меня отвлекла Мирай, которая, отложив гитару, встретила мое присутствие вопросом:

– Что, нравится картина?

– Никогда бы не подумал, что ты разместишь у себя в комнате подобную живопись, – ответил я, еле отводя завороженный взгляд от полотна.

– Мне нравится смотреть на нее. В особенности из-за цветовой гаммы. Знаешь, синий цвет в определенные моменты может внушать как умиротворение, так и грусть. Мне вспомнился период в творчестве Пикассо, когда он рисовал картины преимущественно в голубых тонах. А умиротворение… Почему-то синий у меня всегда ассоциировался с тоской – и ни с чем иным больше. Иногда я думаю, что он, цвет, – часть меня, словно вся состою из сплошного голубого или синего. Представь себе, что за глупость!

– Могу сказать, что понимаю тебя. Для меня синий тоже цвет меланхолии. Вот только, мне кажется, этой картине чего-то