иногда хочется другую маму, – прежде чем ступить на переход, он протягивает мне руку, и я вижу в его глазах слёзы. Ладошка прохладная и мягкая, но пожатие крепкое. Он смахивает слёзы, и мы вместе переходим на другую сторону.

Вернувшись на тротуар, моей руки Кармине не отпускает. Мне почему-то вспоминается запах Дерны, когда она кутала меня в своё пальто в ожидании автобуса на Модену. И это меня пугает. Выходит, пальцы, которым до сих пор удавалось только водить смычком по скрипке, могут быть инструментом, способным утешить, придать сил? Это настолько огромная мощь, что я не уверен, смогу ли с ней совладать. Рука, сжимающая ладошку мальчика, вдруг чувствует себя бесконечно слабой. Она только что дала слово, которое не сможет сдержать.

– Для зоопарка сегодня слишком жарко, давай-ка возвращаться к Маддалене.

– В другой раз тогда сходим?

Я думаю об обратном рейсе в Милан, об уже запланированных концертах – и не отвечаю.

– Приходи ещё, у меня для тебя сюрприз.

Отведя его к Маддалене, я разворачиваюсь и весь обратный путь чувствую мягкость его ладошки, лежащей в моей.

50

На этот раз дежурный в суде по делам несовершеннолетних пропускает меня без вопросов. Даже, подумав немного, называет доктором (в твоём городе это не учёный титул, а знак уважения):

– Пожалуйста, доктор, судья Сапорито вас ждёт, – и спешит вызвать мне лифт.

Закрыв за мной дверь, Томмазино возвращается за стол. Я тоже сажусь.

– Я, собственно, зашёл попрощаться.

Томмазино машинально приглаживает волосы, словно они до сих пор такие же буйные, как в семь лет.

– Что ж, неплохо! В прошлый раз ты сбежал, так ничего и не сказав.

В дверь робко стучат, появляется голова дежурного:

– Синьор судья, не желаете кофе? – в этом городе кофе тоже не напиток, а знак уважения. Томмазино отмахивается, и голова исчезает.

– А помнишь тех перекрашенных крыс? – спрашиваю я, разглядывая фотографии на столе.

Мрачное лицо Томмазино расплывается в улыбке:

– Такое забудешь!

– До отъезда мир подбрасывал нам сотни возможностей. Мы были всемогущи: могли даже крыс за хомяков выдать. А на обратном пути я уже сам в себя не верил. Волшебство разлетелось в клочья. Здесь у меня ничего не было, кроме мамы, там – всё остальное. Выбрав остальное, я стал тем, кем стал: маэстро Бенвенути, – я замолкаю, не знаю, как продолжить, и слова вдруг начинают литься сами, без моего участия. – Но остался и тем, другим, носящим одну с Кармине фамилию.

Не знаю, понимает ли меня Томмазино. Его жизнь была совсем иной. Ему не пришлось выбирать. У него на столе есть фотографии каждого, кто ему дорог.

– Он мог бы уехать со мной, – выдыхаю я. – Я ведь, как ты и говорил, единственный родственник. Поживёт у меня, пока ситуация не изменится. Или пока не выяснится…

– Я, конечно, рад, что ты передумал…

– Знаю, это непросто: я живу один, часто уезжаю… Могу же я хоть что-то для него сделать! Я всегда только брал от жизни, пора уже и отдавать… – Томмазино открывает рот, чтобы возразить, но я продолжаю: – Я не говорю, что это навсегда: хотя бы на несколько месяцев. Уедем вместе, потом поглядим…

– Амери, в этом нет необходимости. Его мать выпустили.

– Что?

– Она вчера вернулась домой.

– То есть обвинения сняты?

– Не совсем. Её отпустили под домашний арест, учитывая наличие несовершеннолетнего ребёнка. Пойдёт по более лёгкой статье.

– А Агостино?

– Пока ничего. Следствие продолжается, там видно будет. Но обвинения тяжкие.

– Наркотики?

Томмазино выглядит совершенно разбитым, будто в этом есть и наша вина: его и моя, поровну.

– Но как же мальчик? Разве можно доверять ребёнка?..

– Она его мать…

И что теперь делать? Я совсем запутался. Правильное решение снова ускользнуло. Мать вернулась домой – хорошо же, как ни крути. Но радоваться не получается.

– Я хочу с ней поговорить. Хочу сказать этой женщине, что она может звонить мне в любое время, я помогу. У тебя есть адрес?

Томмазино качает головой. Он не понимает. Ещё пару дней назад я этого ребёнка и знать не хотел, а теперь рвусь в бой. Но теперь, дав слово, моя рука уже начала строить планы на будущее. Так часто бывает – например, когда влюбляешься. Наконец Томмазино сдаётся и, сняв с полки над столом пухлую папку, записывает мне на липком жёлтом квадратике адрес и номер телефона.

Мы прощаемся так, словно завтра собираемся встретиться вновь: так прощаются давние друзья.

– Подожди-ка! Хочу тебе кое-что дать, – вспоминает он в дверях. – Решил поискать после твоего визита. Столько всего сразу всплыло… – и, порывшись в ящике стола, достаёт сложенный вчетверо листок. Потом разворачивает его, и на пожелтевшей бумаге возникают три набросанных карандашом детских головы: стриженная под горшок светлая, зловредно-рыжая и угольно-чёрная.

– Это же портрет, который нарисовал тот молодой человек в день нашего отъезда! – догадываюсь я.

– Держи, дарю. Вот, смотри, дата и подпись: товарищ Маурицио, помнишь?

Молча сложив листок, я пару секунд разглядываю ботинки, всё ещё удивляясь, что больше не чувствую боли. Потом медленно иду к двери. За окном ветер клонит верхушки деревьев в сторону моря. Погода меняется.

51

На тяжёлой двери тёмного дерева медная табличка с надписью: «А. Сперанца». Это ведь мог быть я, мой дом, моя жизнь! Однако, к счастью или к несчастью, это квартира Агостино. И его жизнь. Дурная трава и добрая, как ты говорила. Стучать не спешу: стою, представляю себе другого Америго – того, кто провёл эти годы в родном городе. Вижу его идущим по улицам, переулкам – такого же, как я, и всё-таки чуточку другого. Сложён иначе – жизнь заставила: более грузный, лысоватый, загорелый. Улыбчивый, рядом женщина – темноволосая, пышногрудая. Ремесленничает понемногу или на заводе… Хотя нет, он бы учился у сапожника, отца Мариуччи, как ты и хотела. Потом, повзрослев, открыл бы мастерскую: чинить, ставить набойки, подгонять по ноге – поскольку лучше всех знал, что значит влезть в чужие ботинки. Или начал бы сам, вручную, тачать обувь, открыл бы магазинчик. Дела бы плелись ни шатко ни валко – а может, наоборот, пошли бы в гору и он бы стал продавать свою обувь даже за границу. В Америку. И тебя бы в Америку свозил. Заботился бы о тебе.

Я почему-то не хочу жать на кнопку звонка – тихонько стучу костяшками пальцев.

– Кто там? – спрашивает изнутри женский голос.

– Меня зовут Америго, мы не знакомы… Я пришёл проститься с мальчиком.

За дверью слышно перешёптывание, потом женщина окликает сына: тот, наверное, смотрит в соседней комнате телевизор, – и наступает тишина. Стучу снова.