– В каком смысле?

– Они в тюрьме, – так же тихо, чтобы не услышал ребёнок, отвечает она. Я оторопело замираю посреди дороги, и белый скутер, который оседлали сразу трое парней, едва не задевает мой локоть. Маддалена с мальчиком скрываются в толпе. Я запоздало перехожу на бег, но нагоняю их только у самого дома.

– Пришли, – объявляет она.

Четырьмя пролётами выше на двери обнаруживается табличка «Крискуоло». Квартирка крошечная, но опрятная – правда, немного похожа на походный бивак, хоть Маддалена и говорит, что прожила здесь уже тридцать лет. Просто ей не нравится обрастать вещами, вот она и покупает только самое необходимое. То есть, думаю я про себя, почти ничего.

Хозяйка усаживает нас на кухне, наливает по стакану холодной воды.

– Хотите с «Гидролитином»? Сейчас сделаю.

Из бесконечного хранилища давно забытых вещей у меня в голове вдруг всплывает образ моей собственной крохотной ручонки, которая, засыпав в горлышко таинственный порошок, изо всех сил трясёт наполненную водой бутылку. И теперь, почти пятьдесят лет спустя, я повторяю те же действия, после чего, откупорив бутылку, наполняю стаканы.

– Кармине, – спрашивает Маддалена, – ты рисовать любишь?

Тот не отвечает. Тогда Маддалена даёт ему лист бумаги и горсть разноцветных фломастеров:

– Вот, нарисуй мой портрет. Только сделай меня красивой, ладно? Как в молодости, когда я познакомилась с твоим дядей Америго, – и протягивает чёрно-белую фотографию, на которой она снова такая, какой была.

Кармине нерешительно начинает рисовать, а мы переходим в гостиную, где стоят два кресла и небольшой столик. Телевизора здесь нет, только радио. Мы садимся друг напротив друга, лицом к лицу: два человека, чьи жизни давно перевалили за середину – остались только краешки, горбушки.

– Знаешь, я постоянно виделась с теми ребятами, что сели когда-то вместе с тобой в поезд. Матери часто просили меня написать письмо незнакомцам, которые приняли их детей на полгода, год или даже больше и всё это время относились к ним как к своим. Многие и потом продолжали поддерживать связь: проводили вместе летние или зимние каникулы, помогали, хотя бы и на расстоянии…

Стены увешаны фотографиями: на одной множество детей, мальчиков и девочек, сжимают в руках маленькие трёхцветные флажки. Само фото чёрно-белое, но флажки раскрашены белым, красным, зелёным и ярко выделяются на фоне серых лиц. Другой снимок сделан по приезде в Болонью, после ночи, проведённой в поезде: одежда мятая, лица усталые, кто-то смущённо хихикает. Две женщины держат плакат с надписью: «Мы – дети Юга. Но солидарность и любовь жителей Эмилии ясно доказывает, что ни Севера, ни Юга нет, есть только Италия». Какие устаревшие слова, думаю я, какие устаревшие, давно вышедшие из моды надежды…

– Но скольких бы мы ни спасли, – продолжает Маддалена, – помощь нужна всегда. Твой племянник Кармине после ареста родителей жил с бабушкой. Приходский священник, дон Сальваторе, тоже, конечно, присматривал… Но теперь мальчик совсем один.

– Агостино… Я не знал… Когда это случилось?

– Пару месяцев назад. И не спрашивай больше. Я говорила с Антониеттой, но о делах твоего брата она особенно не распространялась. Её послушать, так он ни в чём не виноват и легко мог бы доказать, что они с женой ни в чём не замешаны, что их просто подставили. Но я-то знаю: с дурными людьми он связался и кучу денег на этом заработал. Должно быть, обвинения серьёзные, раз его даже на похороны матери не отпустили. Впрочем, Кармине и до их ареста частенько один оставался. Так что если бы не бабушка… Но теперь социальные службы точно подключатся.

Я поглядываю на мальчика сквозь дверной проём (тот уже забрался с ногами на стул, выложив на кухонный стол локти): пытаюсь понять, похож ли он на тебя или, может, на своего отца Агостино – праведного, не бросившего тебя сына. Волосы, во всяком случае, твои – прямые, чёрные.

– Он хороший парнишка, просто немного растерялся… – говорит Маддалена. – А сам-то ты как? Женился, дети есть?

Мальчик, взяв ещё лист бумаги, оборачивается, и наши глаза на пару секунд встречаются. Потом я, отведя взгляд, снова принимаюсь изучать фотографии.

– Да, – вру, – женат.

Она кивает, улыбается, и мне приходится продолжать выдумывать себе новую жизнь.

– Двое детей, оба уже взрослые, в консерватории учатся, – выдавливаю я и меняю тему: с Маддаленой слишком трудно притворяться.

– А помнишь Томмазино? – спрашивает она, предложив мне рюмочку самодельного лимончелло, и на стене памяти, словно очередная чёрно-белая фотография, тотчас возникает образ кудрявого темноволосого мальчишки. – Вы с ним общаетесь?

– Ни с кем я не общаюсь. Даже не знал, чем Агостино занимается, сколько лет его сыну… И что он в тюрьме, а у матери больное сердце… – я ловлю себя на том, что почти кричу, поэтому умолкаю и, вздохнув, пожимаю плечами. Какое Маддалене дело до прошлого? Вон, даже в старости только о будущем и думает – нисколько не изменилась.

– Он, между прочим, неплохую карьеру сделал. Северный папа помог устроить, чтобы он учился там, а жил здесь, со своей родной семьёй. Так что Томмазино теперь судья.

– Ого! Тот мальчишка, что таскал яблоки с тележки на рыночной площади и дёру давал?..

– Может, именно поэтому. Занимается вопросами опеки, уже не раз мне помогал. Я, знаешь ли, много лет проработала учительницей в таких местах, где, в кого ни ткни, родители в тюрьме или в бегах… И когда требовалось вмешательство властей или даже просто совет, я шла к нему.

Губы Маддалены кривятся в горькой улыбке. Она, чуть склонив голову, заглядывает в соседнюю комнату, потом, пригубив лимонный ликёр, продолжает:

– Раньше всё было проще: есть партия, есть товарищи по партии… А сейчас ничего такого не осталось, и, если захочешь что-то хорошее сделать, придётся самой заниматься, на свой страх и риск. Раньше был молодёжный отдел, который постепенно, квартал за кварталом, организовывал детский досуг – потому-то нам и удалось убрать их с улицы. А теперь детьми одни только священники занимаются… что, как по мне, вовсе и не плохо, а иногда даже очень хорошо, только это не системная политика, а… даже не знаю, как объяснить… благотворительность, что ли? Это другое.

– Время не стоит на месте, всё меняется…

– Да уж, время бежит, но что-то же сохраниться могло! Скажем, солидарность – неплохая ведь была идея? Помнишь: со-ли-дар-ность…

– Кстати, а что с тем коммунистом? – вдруг спрашиваю я. – Помнишь, блондин такой? Он ещё за тобой ухаживал?

– Кто, Гвидо? Ухаживал? Да брось! Мы же просто товарищами были, о стольких вещах разом тогда думали, какая уж любовь… Во всяком случае, я…

– Ну, ты, может, и думала, а он?.. Помню, как он