Папа ставит тарелку в раковину. Проходит мимо стола, проходит мимо Димы и говорит. Да. Так со всеми бывает. Как видишь. Я всё, я спать.

Последнее про всё, я спать он сказал назад Димы, где мама. Дима повернулся и увидел, что мама заканчивает кивать.

Даже не спросили, что именно что-то. Что именно что-то плохо. А просто… Юле и Леше говорить бесполезно. Они Элли никогда не любили. А она никогда не любила их. Она любит только Диму. Хотя вообще она любит всех, но прямо любит-любит только Диму.

Дима возвращается в холл и садится рядом с Элли. Гладит по шее. Та только поскуливает во сне. Дима – нет. Жаль, но Дима не спит.

Самость

Звонок дребезжал как гудок старого паровоза. Насте было даже неловко, что пришлось нажать на него и посредством него издать такой противочеловеческий звук. Но что было поделать.

Никто не открывал, и Настя позвонила еще – и еще раз немного стянулась, даже втянулась куда-то в себя. В углу лестничной клетки бегали тараканы, появляясь из щели и исчезая в ней. Несколько отделились от остальных и кружили по стене, смыкаясь, будто затягивался галстук, петля. Настя отошла. Точно туда приехала? Точно. На то время? Ну да.

Еще два звонка с минутным перерывом, и дверь открылась. Вместо ожидаемых родителей Настя увидела мальчика лет двенадцати-тринадцати, стоял, ширя узкую подростковую грудь во весь проем, готовый не пустить непрошеных гостей в квартиру. Насте он показался смутно знакомым.

Она сверилась с документами.

– Илья?

– Не-ет, – прогудел скрипучим, ломающимся голосом парень.

– А Илья тут живет?

– А вы кто?

– Я приехала из школы, – и Настя представилась. – Из его школы. Приехала поговорить с Ильей Кормовым.

Тестирование. Илья Кормовой, семь лет, временно не может приезжать: сломал ногу, постельный режим. Вела его Наташа, но она заболела, бу́хала в трубку простуженные извинения. Попросили Настю.

– Ну, брат мой это. Вам его надо.

– Так, отлично. А тебя как зовут?

– Тёма.

– Очень приятно, Тёма. А мама дома? Татьяна Эдуардовна, да?

– Ну… да.

– Я войду? Позовешь ее тогда?

Тёма развернулся и пошел вглубь квартиры. Настя задумалась, насколько это этично – входить в квартиру вслед за ребенком. Хоть бы соседи не приняли за мошенницу, а то и маньячку. А что мама? Поди, просто не слышала звонок, готовила в кухне, всё шипит, расплескивается, гремит, шум кипящей воды, дымка жарящегося мяса, звон старой алюминиевой поварешки, коснувшейся скуластой, со сколами тарелки в почти стершихся узорах, и тут мама поворачивается – и раз! – незнакомая женщина позади сына, смотрит из темного коридора. Но мамы не было. Маленькая прихожая обрывалась через пару метров, а в коридоре было темно, так что Настя быстро потеряла мальчика из виду. Когда зажгла свет, нахлопав выключатель на стене, то увидела пол, весь в комьях пыли и черных разводах. У стены валялось большое пальто и шапки, сплошные шапки. Ну что ж, разуваться, пожалуй, не буду.

Из холла прошла в гостиную. В углу стоял телевизор – древний, с усами антенн (вспомнились тараканы, передернуло). Напротив – диван, на нем – вздымающаяся туша, с каждым выдохом выпускающая хриплый свист, будто сдувался огромный шар. В Настином представлении так сдувались, сдавались неведомые огромные шары.

Подошла поближе. Вот оно что! Ну конечно! Как она сразу не узнала? Это же та женщина с сыновьями, она тогда, это она пришла, когда Настя в феврале заезжала в школу. Та, в пальто. Без боевой экипировки сразу было не узнать. И сын – это тот, что взял у Насти торт. С незамерзшими, бледными щеками тоже будто другой. И будто повзрослел.

– Татьяна Эдуардовна? – Настя потрясла женщину за плечо. – Татьяна Эдуардовна?

– Не проснется, – сказал Тёма, севший рядом с мамой на диван. – Уснула только недавно. За пару часов до вас.

Настя отошла и услышала звон. Обернувшись, увидела катящуюся бутылку – и нескольких ее сородичей, которые стояли, объединившись в стаю.

Теперь она вспомнила не только то, что женщина пришла с сыновьями. Она вспомнила, как женщина пришла – и в каком состоянии.

– Часто это бывает?

Тёма пожал плечами:

– Бывает.

– Так, ладно. Где твой брат?

Тёма кивнул в сторону двери.

Дело уже было не в диагностике. Настя всё равно не могла ее проводить без разрешения и присутствия родителя (а для этого желательно было, чтобы родитель – вот этот вот – хотя бы проснулся). Дело было в детях. В пьяной сволочи. В том, что вообще происходит в этой квартире. Что происходит? Ясно что.

Настя вошла в комнату – маленькую, кровать, стены, чуть-чуть голого пола. Задернутые шторы пропускали редкие пятна света, брат Тёмы лежал на кровати, спал. От ступни до колена его нога была в темном гипсе, распушившемся ближе к верху. Настя подошла к мальчику, наклонилась – спал тихо, бесшумно. Ладно.

Ладно.

У кровати стоял большой стакан с водой, кружка с чем-то темным, может, с чаем, тарелка с недоеденным – серым в полутьме – омлетом. Лежала детская книжка, с которой смотрел, улыбаясь, Кот в сапогах.

Тёма подошел и накрыл брата одеялом.

– Как он сломал ногу? – спросила у Тёмы Настя, выходя из комнаты и закрывая дверь.

Мальчик ответил не сразу.

– Упал.

– Просто упал? Сам?

– Да, – глаза крутились волчками по комнате. – Сам.

– И что делала твоя мама?

– …Вызвала «скорую».

– Да?

– Ну… я вызвал, – волчки остановились на полу.

– А она?

– Пошла в магазин… Но она почти сразу же вернулась!

– Ясно. Где у вас кухня, там? – Настя обогнула мальчика и прошла в узкую арку между комнатами. – У вас еда есть?

– Да, – отвечал парень, едва поспевая за ней.

– Это что, она курит при вас? – Настя указала на пепельницу на столе, из которой рос внушительный цветок из сигаретных окурков. У пакета с мусором рядом стояли другие бутылки – мятые крышки, кривые этикетки паленой водки. – Часто она пьет?

– Э-э…

– Сколько пьет в день?

– …Бутылку. – Мальчик не смотрел на Настю, будто это пил он, а не его мать. – Иногда две. Но всё хорошо, я и сам… мы и так справляемся!

Так у людей сначала вырастают большие уши, слушающие подобные рассказы, а потом бывает поздно, и становятся навсегда большие глаза.

– Социальная служба к вам приходила? Комиссия по делам несовершеннолетних?

– Мы справляемся, – протянул сквозь зубы Тёма.

Где он взял эту фразу, что он в нее вцепился, как в мать, как та в горлышко.

– Что справляетесь-то, ты понимаешь, что это ненормально, это кошмар?

– Всё