что делает человека человеком, и прячешься в своём лесу. Но ты не зверь и не чудовище. Не птица, пусть у тебя и есть перья и крылья. Ты живая. И ты заслуживаешь быть счастливой.

Голова её склонилась набок, и я почти поверил…

– Пожалуйста, позволь мне сделать тебя счастливой…

Несколько долгих ужасных мгновений, что, кажется, растянулись в вечность, я ждал её ответа.

– Не проси о том, чего я не могу дать.

Она сделала шаг, огибая домовину. Я не посмел последовать.

И вот она нырнула в тень, скрываясь от лунного света. Вокруг остался только лес. Он кружил, выводя меня обратно к деревне.

Я брёл бездумно, бесстрашно, не оглядываясь. Я не плакал, хотя был уверен, что обязательно заплачу. Но мне не было ни больно, ни обидно. Вокруг сгустились тьма, пустота и зима.

Не знаю, почему не заплакал. Почему не плачу сейчас, пока сижу в усадьбе. Никто до сих пор не вернулся, наверное гуляют в деревне. Маруся помогла растопить огонь в гобеленной гостиной и укутала меня в пледы. Кажется, она считает меня несмышлёным великовозрастным ребёнком.

Я рассказал ей всё, потому что мне нужно было хоть кому-нибудь это рассказать и потому, что я никогда никому не говорил этого. Она обняла меня и долго, как малое дитя, гладила по голове, а я всё равно не плакал, хотя, клянусь Создателем, был близок к этому как никогда. Мне хочется заплакать. Маруся сказала, легче станет. Она, наверное, права, но слёзы не идут. Мне пусто. Точно лёд пронзил мою грудь и скрылся внутри. Внешне я кажусь себе сдержанным, отстранённым, даже равнодушным, но…

– Мне так стыдно, – неожиданно для себя самого признался я Марусе.

– С чего бы это?

– За свои чувства, за то, что столько лет я верил в какую-то глупость, ерунду. За то, что признался ей и она теперь знает. Создатель, как мучительно стыдно!

Маруся неожиданно потеряла самообладание, заговорила куда менее сдержанно, даже деревенский говорок прорезался:

– Ещё чего! Стыдно вам? Да чего тут стыдиться?

– Это же так глупо…

– Глупо? Влюбляться глупо?

– Безответно, да ещё… я же, считай, Маруся, всё придумал. Сказочки. Правильно отец надо мной насмехался и ругал за любовь к чтению.

– Так, – она сказала это сердито, я даже почти испугался, – стыдиться тут точно нечего. Все влюбляются. Думаете, я не влюблялась? Или даже, прости Создатель, эта ваша Лесная Княжна?

От мысли, что она влюблялась, но в кого-то другого, незнакомого мне (а если знакомого, так от этого ещё хуже), стало невыносимо больно. Почему её сердце выбрало не меня, в то время как моё было отдано ей с момента нашей первой встречи, с первого взгляда? Как это глупо, как несправедливо.

– Мне стыдно. Я забивал себе голову ерундой, пока остальные жили настоящую жизнь. Я тоже хочу жить. Понимаешь?

– Понимаю, Михаил Андреевич, понимаю. – Неожиданно Маруся обняла меня, погладила большой тёплой ладонью по голове. Обычно я не люблю чужих прикосновений, но от этой удивительной женщины не отшатнулся. Было даже приятно.

– Мне кажется, жизнь проходит мимо меня. Все живут, влюбляются, а я… в книгах своих. В работе. Как вдовец на свадьбе, напоминаю остальным о неминуемости смерти.

– Глупости какие…

– Ничего не глупости. Это правда. Меня все странным считают.

– Ну, будем честны, Михаил Андреевич, вы и вправду странненький.

Стоило бы обидеться на кметку за подобную вольность, но она говорила со мной с материнской нежностью и заботой, и обижаться совершенно не получалось.

– Дело не в том, что вы странный или ещё какой не такой, – продолжила Маруся, гладя меня по голове. – И не в Лесной Княжне дело. А просто… порой так случается. Встречаются люди. Один влюбляется, другой нет. Сердцу не прикажешь.

Я благодарен, что она не сказала ни слова о моей юности и неопытности. Если бы Маруся начала убеждать, что всему виной наивность, что чувства мои появились лишь по вине глупой детской мечты, это бы меня оскорбило. Её утешения показались мне куда приятнее.

Кто-то пришёл.

Клара пропала.

Не помню, как оказался в Камушке. Ночная дорога, бег, снег, крики. И плачущая Клара на моих руках. И Лесная Княжна – спокойная, словно ночной мороз. Она всегда оставалась где-то рядом, на краю сознания, так, чтобы видеть уголками глаз. Видение. Морок.

Сижу, пишу. Так легче собрать мысли по кусочкам.

Уже не могу вспомнить, какое сегодня число. Сколько прошло после Долгой ночи?

Итак, всё началось в Курганово.

Да. Никого не было в усадьбе. Ночь дышала тревогой. Откуда-то издалека ветер доносил вой, крики, выстрелы. И стук. Какой-то непонятный, неожиданный стук.

Это теперь я знаю, что лес лучше валить зимой. Древесина суше. Морозы… да, сейчас стоят морозы.

Опять сбился.

Итак, всё началось в Курганово.

Маруся только была рядом, мы разговаривали, но стоило ей отойти, и раздался крик. В гобеленную вбежал доктор. С валенок сыпал снег (для Долгой ночи он нарядился в ратиславский костюм, да и я всё ещё оставался в волчьей шубе).

Я вскочил на ноги. Мы застыли друг напротив друга. Он с револьвером, я с «перечницей».

– Вы, – сказали мы как-то одновременно и с почти одинаковым презрением и осуждением в голосе.

Не знаю, кто из нас кого ненавидел больше. На языке моём так и крутились обвинения. Знаю, на его тоже. Я хотел пристыдить его, призвать к ответу за погубленных людей. Он дрожал от негодования из-за того, что я защитил ведьму. Беда в том, что, в отличие от Остермана, я не понимал, да и до сих пор не до конца понимаю, почему всё это происходит. Можно ли назвать меня жертвой обстоятельств? Ведь я до конца не знаю, что творится в Великолесье. Имею ли я право выбрать сторону? Да в чём вообще суть?

Но тогда это было не важно. Мы стояли с оружием наготове, и, не сомневаюсь, доктор готовился выстрелить. Насчёт себя даже сейчас не уверен.

И всё же одно обстоятельство его остановило.

– Клара пропасть.

– Что?

– Клару украсть. Ваша Княжна…

– Нет! Не может быть… она не могла…

Впервые мне пришлось увидеть доктора в таком негодовании.

– Не сметь! Не сметь врать! – Он затряс револьвером, и тут-то мне стало по-настоящему страшно. До этого я чувствовал себя потерянным, пустым, точно упавшим в кисель, но вдруг ощутил холод, пробежавший по позвоночнику. Доктор был в таком состоянии, что и вправду мог выстрелить.

Но дело не только в этом. Густав Остерман – убийца. Он уже убивал. Сколько раз я перечитал его дневник и на лойтурском, и на ратиславском, сколько раз повторил эти сухие строки: номера. Не пациенты, не подопытные. Он давал людям номера. Отнимал их имена. Их рассудок. Тела. Жизни.

Поэтому я ожидал выстрела. И старался стоять ровно, смотреть прямо. Чтобы хотя бы в последний миг моей жизни подарить отцу повод гордиться сыном, который не сбежал от смерти, как всегда прежде.

«Перечницу» я отпустил. Понял, что не решусь. Во мне не хватает ненависти, презрения, какого-то чудовищного обезличивания, чтобы выстрелить в другого человека. Да что человека? Даже на охоте я стрелял только потому, что слишком боялся ослушаться отца. Но отец остался в Волчьем логе, пусть и невидимой тенью вечно стоит за моим плечом. Не хочу, чтобы у него оставалась надо мной власть. Не хочу, чтобы он имел хоть малейшее влияние на меня.

И не хочу ни в кого стрелять.

– Густав Карлович! – Один знакомый доктор, друг моего учителя, работает с душевнобольными. Однажды он рассказывал, что с разъярёнными людьми лучше общаться крайне спокойно и уважительно. Поэтому я обратился со всем почтением: – Густав Карлович, я не вру. Не знаю, где Клара, но точно не у Лесной Княжны. Что случилось?

– Она… – нужно заметить, всё это время доктор не опускал револьвер, – пропала. Сразу как вы… и Лесная Княжна. Вы забрать её… Что вы сделать?! Вы отдать мою дочь этой лесной чудовище?

– Она не чудовище…

– Ведьма! Монстр… Убийца! Вы знать, сколько наших погибать из-за неё?

– Она защищала лес…

– Она убивать люди! Лесорубь! Охотник! А вы отдать ей моя Клара?!

– Клянусь, я бы ни за что не навредил Кларе и не позволил никому её обидеть. – Зачем она Лесной Княжне?..

И только тогда ужасная догадка поразила меня.

– Домовины… они же связаны с Великим