отодвинуться, а он уже перекидывает другую ногу и упирается мне прямо в грудь.

Уомак подносит трубку к моему лицу. Мне хочется закричать, но я не смею открыть рот. Я уже знаю, что он хочет сделать. Я не глупа. Я держу рот закрытым и жду, когда два пальца лягут туда, где смыкаются челюсти.

Почему он улыбается? Почему? Почему он не открывает мне рот, как его помощница тогда?

Нет-нет, только не в нос. О боже! О боже! Я открываю рот. Лучше уж так, но ему это неинтересно. Он хочет сделать мне больно, и ему это удается. Боль так сильна, что на глазах выступают слезы. Их не остановить. Слезы льются из глаз, затекают в уши.

Трубка введена. Она уже в горле, и я отхаркиваюсь и отхаркиваюсь. А они все не останавливаются, проталкивают трубку все дальше и дальше.

Слава богу. Он остановился. Делает знак рукой, и у меня мелькает мысль, что, может, на этом все закончилось.

Но нет, санитарка передает ему миску. Он выливает содержимое в воронку, и я ничего не могу сделать, чтобы остановить его. Я ненавижу его. Я ненавижу его.

Он закончил. Миска пуста. Он передает ее санитарке, слезает с меня, отряхивает брюки с таким отвращением на лице, будто я его заразила.

«Я тебя ненавижу». Мне хочется крикнуть это ему в лицо, но голоса нет, и эти слова остаются в моей голове. «Надеюсь, ты сгоришь в аду».

Он не смотрит мне в глаза. Возможно, знает, что в них увидит. Он не отрывает взгляда от трубки, которую вытаскивают санитары. Она почти фут длиной, практически с меня ростом, и все это время она жжет меня изнутри.

Когда трубку полностью извлекают, меня рвет. Я извергаю все, что в меня влили, – на платье, уступ, где я лежала, и на волосы.

Санитарка с мышиными волосами цокает.

– Уже слишком поздно, чтобы переодевать тебя в чистое платье. – Ее голос лоснится от удовольствия. – Придется спать так.

Уомак смотрит на все это и улыбается. Он хочет, чтобы я заплакала. Грудь распирает от рыданий, но я не даю им вырваться наружу. Не позволю. Только не когда он смотрит на меня. Ни за что.

Он старается удержать самодовольную улыбку, но ему это не удается, потому что я смотрю на него и ему все еще страшно. Я держусь за эту мысль. Держусь, цепляюсь за нее и клянусь отомстить ему.

Позже я просыпаюсь – или мне это только кажется? – может, это было только сном.

Лицо Уомака так близко к моему, его усы щекочут мне кожу:

– Я положу конец твоим неестественным фантазиям. Я вылечу тебя.

У него злая, очень злая улыбка, и теперь страшно уже мне. Когда я кричу, никого рядом нет. Дверь заперта, и в комнате темно.

Глава 24

Длинноногая паучиха медленно ползет к углу над моей кроватью, на ее брюшке кладка кремовых яиц. Она сидит и смотрит на меня, а я – на нее. Из-за тяжелой и плотной тишины мне кажется, что я сплю и вижу сон.

Стул передвинули. Теперь он возле окна, а не там, где обычно. Не помню, ни как вернулась в комнату, ни как с меня стащили вонючее платье с длинными рукавами.

Дверь открывается и входит Диамант. Его лицо раскраснелось, ноздри побелели. Наверняка опять спорил с Уомаком. Обо мне.

Закрывает дверь милая санитарка с выступающими зубами, которая обычно играет на пианино.

– Это миссис Такер, – представялет ее Диамант. Никогда не думала о них как об обычных людях с обычными именами, жизнями и семьями.

Он передвигает стул на привычное место. Когда дело касается таких мелочей, мы с Диамантом настроены одинаково. Мы оба понимаем, насколько важна обстановка и порядок, как важно, чтобы каждая вещь лежала на своем месте. Он садится. Такер держится позади.

– Миссис Такер можно доверять, – говорит Диамант, – и все, что вы скажете в ее присутствии, не будет предано огласке.

Такер улыбается.

– Я понимаю, почему вы разозлились на доктора Уомака, – продолжает Диамант.

Конечно, он понимает. Мы с ним похожи. Как две горошины.

– Но насилием никогда делу не поможешь.

Конечно, он ошибается, но я ему этого не скажу. Если бы я раньше обращалась к насилию, люди, возможно, относились бы ко мне с уважением, а не с презрением. Возможно, тогда Прайс испугался бы пойти против меня, как и Имоджен. Может, в таком случае я не оказалась бы здесь и была бы в безопасности.

– Слезы пойдут вам на пользу, – с сочувствием смотрит на меня Диамант.

Я провожу рукой по глазам и ощущаю пальцами влагу. Это странно, потому что не чувствую, что плачу или даже что мне грустно. Всему виной Диамант. Если бы он не был добр ко мне, то я бы не плакала. Я должна попросить его остановиться, прекратить быть таким добрым. Это не идет мне на пользу.

– Доктор Уомак сказал, что это грязь, – говорю я, – все, что я написала.

– Это правда, именно ее я и просил вас написать.

– Он сказал, что положит конец моим противоестественным фантазиям. Он говорит, что он излечит меня новым средством.

Диамант хмурится.

– Новым средством?

– Он так сказал. – Я не говорю ему, что это могло быть сном. Иначе он решит, что я все выдумала – и все записанное тоже. Он подумает, что это все ложь. Это не так. А теперь Уомак снова хочет отобрать те осколки моей жизни, которые я только что обрела.

Что-то капает мне на руку. Мои слезы.

– Вы устали, – произносит Диамант, – вас измучило пережитое испытание. Мне жаль, что вам пришлось пройти через такое… – Его челюсть напрягается. – Через такое варварское обращение. Я думал, что подобные методы ушли в прошлое, но, видимо, ошибался. Отдыхайте, а когда придете в себя, мы с вами выпьем чаю.

Чай. Как же мне хочется чая, но его нет.

Они уже почти у двери, и внезапно я понимаю, что не вынесу, если они так уйдут.

– Это был Уомак, – вырывается у меня. – Доктор из Эштон-хауса. Это был он.

Они возвращаются. Диамант хмурится и возвращается на свой стул.

– Когда вы это поняли?

– Когда… – Не могу же я сказать, что это было то видение с мистером Бэнвиллом в моей комнате. Даже я знаю, что видения не реальны. – Не могу точно вспомнить.

Диамант поджимает губы.

– Я знаю, что вы сердитесь на него.

– Вы думаете, я лгу? Вы говорите, что верите мне, но думаете, что я