Его глаза искрятся смехом.

Смеюсь и я, хлопая в ладоши. Он поправится, и я снова буду его ассистентом, но на этот раз все будет иначе. Я настолько уверена в его доверии, что, опережая события, уже представляю, как мы вместе готовим научную работу, представляю на ней собственное имя рядом с его, и тогда я позабуду Гарри и снова все будет хорошо. Так и должно быть. Пожалуйста, пусть так и будет.

Не хочу ничего говорить Прайсам – в конце концов, они последние, с кем бы мне хотелось поделиться этой новостью, – но за ужином я не могу больше молчать.

– Мистер Бэнвилл заговорил утром, – произношу я, когда миссис Прайс усаживается на свое место.

Две пары холодных глаз смотрят на меня.

– Это значит, что ему становится лучше.

Маятник качается вперед-назад, тик-так, а они все смотрят на меня.

– Боже правый! – Мой голос становится высоким и надломленным. – Да ведь это же хорошие новости, правда?

Ничего. Они даже не моргают.

– Ну так правда?

Прайс поворачивается к жене.

– Что я говорил?

– Ага. – Она кивает, вздыхает. – Ага, так и есть.

– Говорил ей – что? – интересуюсь я.

Они хлюпают, опустошая свои тарелки, но у меня аппетит пропал окончательно. Я встаю, отодвигаю стул. Он скрипит по каменному полу.

– Вы оба сумасшедшие, – говорю я, подавляя боль внутри. Они знают что-то, чего не знаю я, и мне это ненавистно. Уже наполовину пройдя коридор, я понимаю, что за моей спиной находится Прайс, и чувствую, как волоски поднимаются на шее.

Поворачиваюсь к нему лицом.

– Я собираюсь пройтись.

Он прислонился к стене с ружьем и не спускает с меня мертвого взгляда.

– Расплата за грех – вот что тебя ждет. Ты умрешь во грехе.

– Не сомневаюсь, – хмыкаю я, – но и вы тоже.

Я снимаю пальто с крючка в прихожей, открываю входную дверь, выхожу и захлопываю, оставляя его позади.

Стоит тусклый и серый день. Я натягиваю пальто и иду так быстро, как только могу. От встречного прохладного ветра становится легче, он успокаивает меня. Они глупы, вот и все, они безобидны. Их болтовня ничего не значит.

Я направляюсь к разрушенной часовне. Здесь тихо, спокойно и пусто. А вот и ее надгробие, его матери.

Эжени Бэнвилл. Жена Эдварда Бэнвилла, эсквайра из Эштон-хауса. Ушла из жизни в феврале третьего дня, 1893 года от Рождества Христова, в возрасте 31 года.

Так значит, хотя бы насчет этого он не солгал. Ее не позволили похоронить на кладбище.

Я поворачиваю к дому и представляю, как Гарри возвращается домой, он еще юноша – нет, еще ребенок, и, ожидая увидеть свою мать, попадает в когти этой ведьмы. Бедный Гарри. Бедный, потерянный Гарри.

Я иду в лощину, к мертвому дубу, сажусь и жду. Земля суха, поэтому я ложусь, закрываю глаза и притворяюсь, что сплю. Может, сегодня – ведь сегодня творятся чудеса как-никак – я проснусь и увижу его рядом, точь-в-точь как тогда, но теперь я позволю ему все объяснить. Теперь я буду слушать.

Холодает. Я открываю глаза и понимаю, что рядом нет никого. Возможно, это к лучшему. Мне никогда не забыть того крика, какое бы объяснение я ни услышала, да и какое разумное объяснение тут может быть? Нужно сосредоточиться на мистере Бэнвилле. Сейчас лишь его здоровье имеет значение. Как только он поправится, у меня будет работа, которая отвлечет от мыслей о Гарри, и я смогу думать о нем, не испытывая боли. Тогда я смогу видеть в этом не более чем глупую ошибку молодости, о которой через какое-то время едва ли вспомню.

Глава 25

Церковный колокол бьет пять раз. Я ушла слишком надолго и пропустила время вечернего чая мистера Бэнвилла. Надо торопиться обратно. Во дворе царит суматоха. Прайс пытается впрячь кобылу в телегу. Она сопротивляется, встает на дыбы и фыркает.

Миссис Прайс стоит на верхней ступени.

– Что случилось? – спрашиваю я.

Прайс не слышит или предпочитает делать вид, что не слышит меня.

– Хозяин, – говорит миссис Прайс с резким вздохом. – Он отправляется в последний путь.

Сердце колотится.

– В последний путь?

Подобрав юбки, я взбегаю по ступеням. Дверь в спальню распахнута настежь. Мистер Бэнвилл лежит на спине, он не мигая глядит в потолок налитыми кровью глазами.

Это всего лишь очередной приступ. Я подбегаю к кровати и натягиваю на него одеяло до самого подбородка.

– Вы замерзли. – Пытаюсь согреть его холодную руку, растирая ее ладонями. – Неудивительно, что вы заболели.

Странная россыпь фиолетовых точек покрывает его лицо и шею.

– Вы что-то подхватили, – говорю я. Этим наверняка объясняется синеватый оттенок губ и носа. – Наверное, какая-то лихорадка.

Я подбрасываю угли в огонь и ворошу пепел, пока они не разгораются.

– Вот! Скоро вы согреетесь и румянец вернется.

Его глаза стали такими тусклыми, в них совсем нет света.

– А теперь вернемся к нашей книге.

Я беру «Большие надежды» и открываю том, где мы остановились в прошлый раз. – «Стояло морозное утро и… – Слова расплываются. Что-то встало поперек горла. Я кашляю. – …морозное утро и…» – Слезы падают на страницу.

Огонь горит, становится тепло, часы идут. Имоджен играет на фортепиано в своей комнате. Должна же она знать, что случилось, но она все равно играет. Маятник раскачивается туда-сюда, туда-сюда, но румянец не проступает на щеках мистера Бэнвилла. Как же он неподвижен. Так ужасно неподвижен.

Карета с грохотом подъезжает к дому и останавливается под окном.

– Доктор приехал, – сообщаю я. – Может, хоть на этот раз от него будет польза.

Наконец на лестнице грохочут шаги доктора и Имоджен. Слишком поздно. Слишком поздно. Его больше нет.

Они врываются в комнату. О, так горько не рыдали ни над одним покойным. Как же голосит эта неверная жена, как рыдает над телом мужа, словно ее сердце разрывается, а доктор снял шляпу и стоит, понурив голову.

– Он шел на поправку, – говорю я.

Имоджен выпрямляется.

– Глупости. Ему становилось хуже с каждым днем.

На какой-то момент у меня пропадает дар речи. Ни разу она не зашла в комнату собственного мужа, ни разу. Но я не произношу ни слова – трусиха. В конце концов,