мое будущее в ее руках.

Доктор склоняется над мистером Бэнвиллом и хмурится.

– Он заговорил, – не сдаюсь я, – буквально этим утром. Он заговорил прямо перед обедом.

Имоджен смотрит на меня. Ни покрасневших глаз, ни слез на ресницах. Бледные глаза доктора смотрят на меня и тут же обращаются обратно к мистеру Бэнвиллу.

– Это невозможно, – говорит он, но в его голосе звучит неуверенность.

Имоджен тоже слышит ее, потому что бросает на него встревоженный взгляд.

– Я обнаружила его, – хнычет она. – Как же это было тяжело!

Значит, она все-таки пришла к нему спустя столько времени. Она опоздала.

Доктор бледнеет, рассеянно осматривает сыпь. Наконец выпрямляется, замечает мой взгляд и отводит глаза.

– Смерть была вполне ожидаема, – говорит он.

– Не была. – Мне хочется плюнуть в него, в них обоих. – Она внезапна. Его слова были невнятными, но… – Горло сжимается. На глазах выступают слезы. Как он был взволнован. Как мы оба были взволнованы, а теперь – без малейшего предвестия – он мертв. – Вот это. – Я указываю на россыпь фиолетовых точек. – Что вызвало эту сыпь?

Доктор откашливается, бросает взгляд на Имоджен.

– Такое часто случается после наступления смерти.

Никогда не видела такой сыпи на теле, никогда. Он лжет, но я уже знаю, что ему лучше не перечить.

Я подхожу к окну. Этого не может быть. Прайс. Неужели он осмелился бы на такое преступление, на убийство собственного хозяина? Возможно. Возможно, Гарри был прав и Прайс действительно воплощение зла. Нужно быть осторожной, нужно следить за своими словами.

Взгляд Имоджен встречается с моим. Ее рот открыт. Я знаю, что она скажет, и быстро перехватываю инициативу.

– Исследование вашего мужа почти готово к отправке в Королевское общество[19], – лгу я. – Его последним желанием было добиться признания для его работы.

Она хмурится.

– Думаю, что к этому прилагается и денежное вознаграждение.

Конечно, уверенности никакой у меня нет, но это, по крайней мере, даст мне время на поиски нового места.

– О, в таком случае, возможно, перед отъездом, – говорит она с натянутой улыбкой, – ты могла бы позаботиться об этом.

– Конечно.

Я поднимаюсь, делаю реверанс. Подойдя к двери, в последний раз оглядываюсь на бедного мистера Бэнвилла. Доктор обнимает Имоджен за талию и целует в шею.

– Дорогая, вам нельзя переживать, – шепчет он, – только не на столь раннем сроке.

Раннем сроке?

Наверное, от удивления я издаю какой-то звук, потому что их головы оборачиваются в моем направлении.

– Мужская сила не покидала моего супруга до последнего, – говорит Имоджен с самодовольной улыбкой.

Мы обе знаем, что это ложь. Нам обеим это известно, и все же вот они – стоят с такой неприкрытой наглостью, когда рядом с ними лежит мертвый мистер Бэнвилл. Видимо, мне не удается скрыть отвращение, потому что ее улыбка меркнет и превращается в усмешку.

– Занимайся своей работой, – бросает она. – Чем скорее ты нас покинешь, тем счастливее буду я.

– И я, – шепотом произношу я, покидая комнату. – И я тоже.

Когда я подхожу к лестнице в лабораторию, я чувствую только ярость. Только там я останавливаюсь. Этот ребенок не может быть от мистера Бэнвилла, но с чего ему быть от доктора? Я взбегаю по ступенькам, и желудок скручивает. Господи, только не от Гарри, только не от него. Я в лаборатории, в легких совсем не осталось воздуха, но даже там, где я всегда чувствовала себя в такой безопасности, в таком покое, мне не становится легче.

Что ж, для меня это теперь не имеет никакого значения. Нужно думать о собственной жизни, собственном будущем. Единственный хороший человек из всей этой семьи сейчас лежит мертвым в своей постели. Для меня здесь ничего не осталось. Я уйду от этих ядовитых исчадий ада и начну новую жизнь – с достойными людьми. Теперь у меня есть опыт и знание. Да и разве отец не говорил, что мир стоит на пороге перемен, что у женщин появляются возможности, в которых им слишком долго отказывали! Так я докажу его правоту.

Ящик стола мистера Бэнвилла легко выдвигается. При виде бисерного почерка, которым его рука в судороге исписала страницы, на глаза наворачиваются слезы.

– Вы хорошо меня подготовили, мистер Бэнвилл, – шепчу я. – Я всегда буду вам благодарна.

Мне трудно заставить себя прикоснуться к чему бы то ни было, но это необходимо. Как долго получится держать Имоджен на расстоянии? Несколько недель, наверное, в лучшем случае. Я должна найти новое место. Вытаскиваю писчую бумагу, и мой взгляд притягивает лист под ней.

Под заголовком «Ядовитый» написано:

Болиголов пятнистый. Conium maculatum. Паралич. Респираторный коллапс.

Белена черная. Hyoscyamus niger. Кома. Паралич.

Ландыш майский. Convallaria majalis. Нарушение сердечной деятельности. Сердечная недостаточность.

Ландыш. Я смотрю на слова, на жирную линию, которой он подчеркнул каждое из них. Неужели мой эликсир убил его? Голова гудит. Я сажусь, наклоняюсь вперед, опускаю голову между колен, пока тошнота не отступит. Нет, он ведь шел на поправку.

Он заговорил. Наверняка это… Вот они, эти слова: нарушение сердечной деятельности, сердечная недостаточность. Эта сыпь, похожая на следы от уколов, они, должно быть, от… О, мне этого не вынести. Мой единственный друг, моя единственная надежда – и я убила его. Я встаю и чувствую, как теряю сознание. Комната кружится. Все, кто мне дорог, умирают. Я действительно проклята. Прайс был прав.

Часы бьют семь. Меня накрывает новой волной ужаса. Если Прайс упомянет мои отвары, то мне конец. Хуже того, если они найдут эликсир, меня повесят. Я спешу к шкафу, выливаю содержимое бутылочки в раковину до последней капли, не переставая всхлипывать.

– Мне жаль. Мне так жаль…

Что я наделала? Какой ужас. Не Гарри должен бояться проклятия, а я. Проклята снова и снова.

Голоса. Волоски на шее поднимаются. Голоса – здесь? Затаив дыхание, я поворачиваю голову и вижу не лабораторию. Это комната Диаманта, и там в дверях стоит Уомак. Сердце начинает колотиться с такой силой, словно сейчас выскочит в горло. Это Уомак с выпяченной грудью.

– Вы проводите сеанс гипноза? – вопрошает он.

Диамант не двигается с места как ни в чем не бывало.

– Да. Что-то не так?

Я вжимаюсь в спинку стула. Все будет хорошо. У Уомака с собой нет ни трубки, ни воронки. Капустой не