столько раз собирала. Мой интерес к ним да и вообще к чему бы то ни было исчез. Но я продолжаю перечислять их вслух, потому что это отвлекает меня.

Отсюда видна деревня и простирающиеся за ней земли, а за ними – море. Никакого движения, будто это место давно заброшено. Бьет церковный колокол – три часа.

На открытом просторе ветер становится прохладным, несмотря на солнце. Я подхожу к неглубокой впадине посреди поля. Ствол дуба расщеплен надвое, одна его половина лежит на земле. Я сажусь на нее, но она неровная и неудобная – приходится устроиться на мшистых корнях. Отсюда удобно зарисовывать деревню.

Карандаш занесен над бумагой. Я смотрю на Эштон-хаус, на церковь и деревья за ним. Смотрю и думаю, там ли он сейчас, возможно с какой-нибудь другой. Наверняка ему есть из кого выбирать. Ни одна местная девушка не откажет ему.

Беспокойные ночи и долгие, исполненные напряжения дни измучили меня. Я прислоняюсь к стволу и закрываю глаза. Как же я устала от всего этого: устала представлять ее и Гарри вместе, устала слышать его крик или воображать, что слышу.

Мои мысли постоянно возвращаются к нему. Он уезжает, и это к лучшему. Тогда я смогу забыть, и все будет хорошо. Тогда я смогу оставить эту ошибку в прошлом и никогда больше не доверюсь ни одному мужчине.

Я ложусь, опускаю голову на подушку из мха и впервые за долгие дни засыпаю.

– Я не люблю ее.

Я резко поднимаюсь, глаза щиплет от яркого солнечного света. Он лежит на спине рядом со мной. Мне кажется, что это видение, плод моего воображения. Но как же реально его лицо вплоть до мельчайших деталей, даже черный цвет его волос, каждая черная ресница, каждая пора.

Он зажигает сигарету, затягивается и медленно выпускает длинную струю дыма. Она лениво поднимается к небу. Я завороженно смотрю, как дым клубится меж его губ, выписывает завитки и колышется от его дыхания. Когда-то эти губы были моими, или мне так казалось. И эта кожа вокруг них, с легкой щетиной, тоже принадлежала мне.

– Слышишь? – спрашивает он.

– Да. – Я перевожу взгляд на шишковатые корни, ползущие в мягкой земле или выступающие из нее, словно руки давно погребенного мертвеца.

– Я уже не раз пытался покончить с этим.

Кора дерева иссечена глубокими трещинами и покрыта мхом, напоминающим бархат – прекрасный темно-зеленый бархат. Я глажу его, зарываюсь пальцами в мягкое покрывало.

– Как долго?.. – Я делаю неопределенный жест, что-то мешает мне закончить вопрос.

– С тех пор, как мне исполнилось четырнадцать.

Он нервничает? Нет, в его руке зажата сигарета, большая часть ее уже превратилась в пепел, он вот-вот упадет и рассыплется, и дрожи в ней нет.

Мне приходится прижимать руки к земле, прятать их под ноги, чтобы унять дрожь.

Он смотрит в небо. Какими голубыми кажутся его глаза в этом свете, словно драгоценные камни.

– В том склепе, где мы встретились, – говорит он, – похоронена моя мать. – Теперь и его руки дрожат, пепел срывается с сигареты. – Ее запретили хоронить на кладбище. – Он выпрямляется и упирается локтями в колени, склонив голову и спрятав лицо. – Она умерла в мое отсутствие, я был на учебе. А когда вернулся домой на лето, она уже давно была похоронена и забыта.

– И никому не пришло в голову сообщить тебе?

Он качает головой, мельком смотрит на меня.

– Я был ребенком. – Его губы кривятся. – Было решено, что меня это не касается.

Приходится еще сильнее прижимать руки к земле, чтобы побороть желание протянуть их ему навстречу. Так хочется обнять его, но эти губы лгали мне все лето, и эти глаза с ними заодно. Неужели он считает меня такой глупой, что планирует новый обман?

– Вернувшись, я обнаружил, что слуг, которых я знал всю жизнь, выгнали ради этих мерзких Прайсов.

– Но твой отец наверняка…

– Мой отец? – Он делает глубокий вдох и смотрит в небо. – Я презирал его и сказал ему об этом. Он не говорил со мной о матери, запрещал упоминать ее имя. Будто она и не жила вовсе. Мне казалось, он забыл о ней. Я ошибался, но… – Он трет глаза. – После этого он спрятался от меня, заперся в своей лаборатории и предоставил меня заботам своей новой жены. – Горькая улыбка проступает на его губах. – Первую же ночь после моего приезда она провела в моей постели. – Он тушит сигарету о траву. Она гаснет с тихим шипением.

– Ты не мог остановить ее?

– Я думал, она хотела утешить меня. – Он отворачивает лицо и резко усмехается.

Неужели это правда? Я вспоминаю, как он смотрел на Имоджен тогда на террасе, когда она запрокинула голову, – тем же жадным, порочным взглядом он смотрел на меня, в его глазах был тот же голод, то же желание – и я не могу поверить ему. Не осмеливаюсь поверить ему.

– Ты уже не ребенок, – говорю я. – Хочешь сказать, что и сейчас не можешь ее остановить?

– Я сделаю это. Я собираюсь.

– Ты до сих пор спишь с ней? – Скажи «нет». Пожалуйста, скажи.

Он колеблется.

– Нет, – отвечает он слишком поздно.

– Лжец. – Глаза щиплет от слез. В горле нарастает жжение. Если он скоро не уйдет, я не выдержу и сломаюсь, нельзя этого допустить. Я впиваюсь ногтями в мох.

– Пожалуйста… – Он хватает мою руку. – Я не могу представить жизни без тебя.

Не осмеливаюсь взглянуть на него. Поэтому не отрываю взгляд от кончиков его обгрызенных пальцев.

– Я слышала вас, тебя и ее – вместе.

Он отворачивается. По его шее поднимается румянец.

В памяти всплывает картина: мистер Бэнвилл вылетает из малой гостиной, лицо Гарри пепельного оттенка.

– Твой отец узнал о вас, да? Поэтому он…

Он вскакивает на ноги, он будто собирается уйти, но не делает ни шага. Он просто стоит, лицо отвернуто, глаза не прикованы к горизонту, будто он выглядывает кого-то. Но там никого нет – только трава и небо.

– Поезжай в Лондон.

Он сглатывает, кивает.

– Ты позаботишься о нем? Об отце?

– Конечно.

Он снова кивает, разворачивается и, спотыкаясь, спускается с холма обратно к дому неуклюжим шагом, переходящим на бег. Он плачет. Я знаю, что он плачет, и мне хочется