Я толкаю дверь в свою комнату. Надо уезжать, собирать вещи. Я меряю шагами комнату. Но куда мне идти? Я не могу оставаться с ними под одной крышей. О, но как же мистер Бэнвилл? Что же будет с ним, если я уйду? Кто позаботится о нем? Никто, в этом нет никаких сомнений.

Я продолжаю ходить взад и вперед по комнате, взад-вперед. Что же делать? Осмелится ли он прийти сюда, притвориться, что все по-прежнему? Во мне кипят ненависть и боль. Проходят часы, а его все нет. Это к лучшему. Увидеть его сейчас было бы невыносимо, смотреть, как ложь льется из этих безупречных губ.

Дверь заперта, ее подпирает стул – он всегда приходит ко мне поздно ночью. Сколько раз он уже перебирался из ее постели в мою, сколько раз менял ее объятия на мои?.. От одной мысли делается тошно. Я забираюсь в кровать и укрываюсь с головой, мечтая, чтобы весь мир исчез, – но все остается на своих местах. И доказательство – шаги на лестнице. Сердце колотится о ребра.

– Мод? – Дверная ручка поворачивается. Сколько раз он это делал? Сколько? И каждый раз его ждали мои объятия, моя постель.

– Тебе нехорошо? – Он стучит в дверь костяшками пальцев. – Мод.

Я так любила этот голос когда-то, теперь же он мне ненавистен.

– Уходи.

– Почему? – Дверная ручка дребезжит. – Впусти меня, я хочу помочь.

Я беззвучно смеюсь с широко открытым ртом, смеюсь, смеюсь, смеюсь, пока весь воздух не выйдет из легких, а он все это время колотит в дрожащую от такого напора дверь.

– Мод, ради всего святого! – Ручка снова дребезжит. Бах! Дверь содрогается от удара или пинка, и его шаги тяжело раздаются на лестнице.

Я дрожу в коконе из одеял, дрожу, как и моя бедная дверь только что дрожала под его натиском. Какой же дурой я была. Как же позволила себя обмануть, хотя все это время он спал с ней. Мое сердце настолько переполнено яростью, что не получается даже заплакать.

Мне не обрести ни сна, ни покоя. Наступает утро, и мистера Бэнвилла нужно вымыть, накормить и почитать ему. Меня тошнит от усталости, тошнит от ненависти, но он ни в чем не виноват. Он потягивает ореховый напиток, приготовленный мной, и улыбается краешком рта, когда я беру «Большие надежды». Мой голос дрожит, да и сама я дрожу, но каким-то образом мне удается справиться с чтением, хоть я и слова не могу вспомнить из прочитанного.

Мистер Бэнвилл спит, а я все сижу рядом с ним. Гаснет камин, и в комнате становится прохладно. Пробираюсь в коридор. Из комнаты Имоджен доносятся голоса. Я спотыкаюсь, услышав Гарри, при звуке его голоса голова начинает гудеть. Я хватаюсь за стену. Я не должна думать о нем. Больше он ничего для меня не значит. Ничего.

В воскресенье – церковь, и мне не скрыться от него, некуда спрятаться от неумолимого, пронзительного взгляда. Я ухожу до последнего благословения и спешу к дому.

За моей спиной слышны тяжелые шаги, все ближе и ближе.

– Мод, подожди.

Его ноги длиннее моих.

– Пожалуйста.

Я останавливаюсь, не отрывая взгляда от земли под ногами. Может, это не он. Пожалуйста, Господи, пусть я ошибаюсь и это действительно будет не он.

Шаги замедляются, останавливаются.

– Я не понимаю.

Он тяжело дышит.

Нужно уйти, иначе снова попаду в ловушку его голоса. Загляну ему в глаза и пропаду.

– Что изменилось? – спрашивает он.

Я ухожу.

– Приходи на болото.

– Нет.

Он ловит мою руку.

– Почему? – Кончики его пальцев покраснели и воспалились. Из-под ногтя сочится кровь. – Что с тобой случилось?

– Со мной? – Я пытаюсь рассмеяться, но смех застревает в горле. – Со мной все в порядке. Это не я сплю с женой собственного отца.

Он отшатывается, будто я влепила ему пощечину.

– Скажи мне, что я ошибаюсь. Давай. Скажи, что это неправда!

Гарри даже не смотрит на меня. Дрожащими руками он вынимает серебряный портсигар и открывает его. Сигареты высыпаются на землю.

– Скажи мне. – Пожалуйста, скажи. Скажи, что это неправда, что я ошиблась.

Он нагибается, низко склонив голову, чтобы подобрать сломанные промокшие сигареты. Он шарит вслепую, его пальцы не удерживают ни одну.

– Проклятье, – говорит он. Проклятье.

– Будь ты проклят. – Я ухожу прочь.

Мозг оцепенел, опустел. Ноги несут меня на кухню, и я сажусь за стол, как обычно по воскресеньям, в ожидании обеда. Когда его подают, я перекладываю мясо на тарелку, прячу его под капусту. Я даже не могу сделать вид, что ем.

Прайс откидывается на стуле и рыгает.

Миссис Прайс вытирает лоб фартуком.

– Так значит, Гарри обратно собирается, в Лондон едет?

Прайс кивает.

– Ага. – Он смотрит на меня. – Шлюх там много.

Хорошо. Пусть он достанется им. Может, тогда он наконец перестанет мне сниться и оставит меня в покое.

Но нет, во сне я вижу его с Имоджен в моей постели. Я открываю дверь. Их головы поворачиваются ко мне, и оба смеются, хихикают, как дети. Снова и снова мне снится все тот же сон – их обнаженные тела и смеющиеся лица.

В моей жизни не осталось ничего, кроме спертого воздуха и тоскливой тишины, ожидания, бесконечного ожидания его отъезда, страха перед его отъездом, постоянного напряжения от того, что я не могу броситься к нему, упасть перед ним на колени и умолять его остаться. Напряжения от всего этого.

Мне нужно прогуляться на свежем воздухе. Там мне будет лучше. Может быть, когда я вернусь, он уже уедет и я забуду его. Я гуляю по полю за домом и направляюсь к зарослям боярышника. Эти колючие деревья здесь повсюду, но почти все они прижаты к земле жестокими ветрами. Прайс любит рассказывать, что эти камни – все, что осталось от римской виллы, и на этом поле произошла какая-то резня, все оно залито кровью. Я не верю ему. Откуда ему знать? Он знает только одну книгу – Библию, а в ней нет ни слова о Резне у зарослей боярышника.

Небо – чистая лазурь, солнце пригревает. Я бреду по полям, разговаривая сама с собой, перечисляя попадающиеся на глаза растения: борщевик, тысячелистник, герань Роберта – все эти травы я