я буду заботиться о нем, как о собственном отце.

Замутненные глаза смотрят в мои. Как же он потерян. Безнадежно потерян. Он издает звук – то ли смех, то ли всхлип – и закрывает лицо руками.

– О, Гарри. – Я делаю шаг к нему.

– Нет. – Он качает головой и вытягивает руку, чтобы остановить меня. Он не хочет меня.

– Твой отец может услышать, – качаю головой я.

Он кивает, сглатывает, машет в сторону двери, делая мне знак уйти, и я ухожу, но не могу заставить себя закрыть дверь. Это неправильно. Я знаю, что поступаю неправильно, но все же не могу запретить себе прикладывать ухо к двери.

О, в каком ты смятении, моя любовь! Его слова приглушены, сдавлены, их прерывают рыдания.

Часы тикают в коридоре внизу, отбивают четверть часа.

Маятник раскачивается. Тик-так. Тик-так, тик-так, и так полчаса – наконец выходит Гарри с опухшими красными глазами.

Я протягиваю руки, но он качает головой и отступает назад с выражением ужаса на лице.

– Пригляди за ним, хорошо? – говорит он так, будто едва знает меня.

– Конечно.

Он кивает и уходит, не оглянувшись. Теперь я для него не более чем прислуга.

Никогда прежде лестница на чердак не казалась мне такой темной и такой крутой. И в жизни моей все тоже померкло, изменилось за несколько часов. Все, что было таким надежным еще утром, теперь исчезло, даже любовь Гарри. А без этого что же станет со мной? Последних месяцев будто не было. Все эти ласки, шепот, обещания оказались пустыми. А я? Я для него – ничто.

Я падаю на кровать полностью одетой и слишком уставшей, чтобы плакать. Сон укрывает меня, окутывает, словно саван. Какие-то мгновения спустя дверь со скрипом отворяется – вот и он. В узком дверном проеме вырисовывается силуэт.

Он закрывает дверь, легко ступает по комнате. Его ледяная кожа прикасается к моей, когда он забирается в кровать. Он пахнет чистым ночным воздухом, водорослями, боярышником и всем, что я люблю.

– Ты был на болоте? – шепчу я.

Он кивает, и я целую его, целую его лоб, веки, рот. Он обнимает меня, кладет голову мне на грудь и плачет. Он плачет, пока я глажу его голову. Он плачет, пока мы оба не засыпаем. И все же я не потеряла его. Мне нельзя его потерять, нельзя отпустить его – никогда. Я должна держать его вот так до конца своих дней.

Я слышу обратный отсчет.

– Десять, девять…

Я не хочу покидать эту кровать, оставлять его одного.

– …Два, один. Возвращайтесь. Возвращайтесь, Мод.

Я открываю глаза, но часть меня все еще с ним.

– Я не была готова вернуться.

Диамант пишет.

– Мистер Бэнвилл поправился, Мод?

– Не могу заглянуть вперед, – отвечаю я. – Я вижу его только там, в той кровати. Вам этого мало?

Я забылась, позволила голосу стать громким, резким, и Диамант хмурится, продолжает что-то записывать.

– Этот врач позволил бы ему умереть, – произношу я.

Карие глаза внимательно смотрят на меня.

– Так что же вы сделали?

– Я не помню.

– Закройте глаза и подумайте, Мод. Что вы сделали?

Закрыв глаза, я вижу ее, лабораторию, тусклую и безжизненную в его отсутствие, и его стол, а в моей руке ключ.

В ящике царит хаос: бумаги, чернила и записи бисерным, судорожным почерком. Под всем этим лежит книга, в ней записаны названия растений, отваров и сиропов, настоек и таблеток, и их эффектов. Здесь собраны все лекарства, которые я готовила.

Надежда и отчаяние заполняют эти страницы, и каждая обрывается неудачей, каждая, потому что ни одно лекарство не смогло излечить его паралич, ни одно.

Но апоплексия – это совсем другое. От нее должны быть лекарства. Я обращаюсь к Калпеперу[17]за советом насчет апоплексии. Он называет только два: ореховый отвар и ландыш. В кухне есть орехи, и разве я не дистиллировала белые цветки ландыша в мае? Определенно. Я сама вылечу мистера Бэнвилла, он поправится, и все будет как прежде. Все вернется на круги своя.

– Вы приготовили ему лекарства? – спрашивает Диамант. Его вопрос звучит как обвинение.

– Я не убивала его.

Я выдерживаю его взгляд и не смею отвернуться, и все же, глядя на него, задаю себе этот вопрос. Неужели? Неужели я убила его? Откуда мне это знать?

Слива уводит меня обратно к себе, на ее поясе звенят ключи.

– Я была ученым, – сообщаю я.

– Ученым? Как славно.

– И сиделкой.

– Сиделкой, да? Ну-ну.

Она вставляет ключ в замок, поворачивает и открывает дверь.

На моей кровати кто-то лежит – это мужчина, А рядом с ним стоит врач и держит его запястье. Слива привела меня не в ту палату. Я поворачиваюсь, чтобы выйти, и натыкаюсь на нее.

– А теперь что не так? – спрашивает она.

– Ничего, – отвечаю я, заметив привычный стол с обгрызенной ножкой, да и Слива наверняка заметила бы этих людей, если бы они существовали.

Она выходит в коридор и запирает меня на ключ. Они не настоящие, говорю я себе, поворачиваясь к ним и видя их как наяву.

– Ему уже ничем не помочь, – говорит доктор. – Ничем не помочь. – Он отпускает запястье мужчины. Со слабым стуком оно падает на покрывало.

– Его состояние несколько улучшилось, – возражаю я, ведь это мистер Бэнвилл лежит в кровати, а я помню, как он любит «Большие надежды». Мы оба их любим. – Я читаю ему, и от реагирует на мой голос.

Доктор раздувается, как рассерженный петух, и смотрит на меня бледно-голубыми блеклыми глазами.

– Он улыбается, когда я читаю, – продолжаю я, – смеется, когда я дохожу до смешных моментов.

Доктор складывает свои вещи в сумку и захлопывает ее.

– Он глух и нем.

– У него действительно онемела половина рта, но он определенно способен слышать, – настаиваю я.

Доктор наклоняется ко мне с выпученными глазами.

– Он глухой. И немой. Глухой и немой. Глухой и…

– Он не глухой! – кричу я. – Не глухой!

Это заставило его замолчать. О да, мой крик положил конец этому бреду. И мистер Бэнвилл такой сонный после визита доктора. Я зачесываю его волосы назад, укутываю одеялом.

– Спите.

Иногда они с Гарри так похожи, в лице мистера Бэнвилла я угадываю те же самые прекрасные черты.

О, но ведь это снова тот же самый доктор. Неужели мне никогда