недокуренной сигаретой в руке.

Конечно же, он не последует за ней. Он любит меня, пусть даже и не говорит этого. Она ему не нравится, мне он не разрешает даже заговорить о ней.

Наверняка я ошиблась. В конце концов, уже почти стемнело, и они довольно далеко от меня. Это все обман зрения, или мой разум, или сам дьявол спутал мысли как ему вздумалось.

Гарри смотрит ей вслед. Вдруг он кажется мне беспомощным, как застывший в растерянности мальчишка.

Он сам не замечает, как роняет сигарету и она укатывается. Он поворачивается к дому.

Я должна остановить его. Я шагаю к нему.

– Гарри, – шепчу я.

Он уходит через французские окна. За ней.

Я возвращаюсь в дом, прохожу через входную дверь и останавливаюсь в прихожей. Тусклый свет просачивается через окно наверху. В темноте копошатся какие-то существа. Имоджен играет на фортепиано. «Ее красота ушла с молотка за златом набитый кошель… – поет она. – Птичка-певунья в золотой клетке…»

Игра обрывается и раздается грохот, будто кто-то захлопнул крышку. Холодный и влажный воздух липнет к коже.

Он сейчас в ее комнате? Я представляю, как она берет его за руку, ведет к постели. Неужели он охотно подчиняется ей? Думает ли он обо мне, когда его прекрасное тело переплетается с ее? Приникает ли его горячий рот к ее груди, животу, бедрам? Говорит ли он ей, что она прекрасна, двигаясь внутри нее? Вскрикивает ли, когда наконец не может сдерживаться?

Нет. Нет, он не может так поступить. Только не с ней.

Я задерживаю дыхание, пытаясь расслышать знакомый крик.

Маятник раскачивается взад-вперед, взад-вперед. Тик-так.

Тик-так.

Вот. Вот он. Этот крик.

Но это мой крик.

– Успокойтесь, Мод, – говорит Диамант. – Все позади.

Все позади, но откуда эта боль утраты?

– Судя по всему, мы нашли причину вашей болезни. Как это часто бывает, причина крылась в разбитом сердце, причем из-за предательства.

– Да.

– Гарри разбил вам сердце, в этом вся причина.

– Понятно. – Я сглатываю, глубоко дышу и часто моргаю. – Да… да, так и есть. И это все?

Он качает головой.

– Для вас это стало тяжелым ударом.

– Да. – Растоптанная любовь. Неверность. Как банально, скучно, предсказуемо и нормально. Как же я слаба, раз сломалась из-за такой обыденной истории.

Диамант разочарован не меньше меня. Его выдает приоткрытый рот.

– Не вижу смысла углубляться в эти переживания, – говорит он, когда мы устраиваемся перед камином. – В течение следующих недель мы проработаем с вами вернувшиеся воспоминания, я проведу вас по всему тому, что вы вспомнили, пока память полностью не восстановится.

Так значит, мы еще встретимся, и снова будет и чай, и тепло, и меня не прогонят? Пока. Хотя какая-то радость.

Его внимательные глаза ловят мой взгляд.

– Вы чувствуете облегчение?

Я должна ответить «да». Так было бы лучше, и нам обоим стало бы легче от этого. Не такой уж это и большой грех – солгать, чтобы сделать кого-то счастливым, и все же мне это не удается.

– Нет, – говорю я. – Мне жаль.

Он откидывается на стуле, ручка вертится в его руках.

– Никакого облегчения? Абсолютно?

– Нет.

Он хмурится, берет со стола несколько брошюр и пролистывает их.

– Я очень разочарован, даже обескуражен. Здесь говорится… – Он переворачивает страницу, еще одну, водя пальцем по строкам. – Здесь говорится, что должно наступить ощутимое облегчение, настроение – улучшиться, пациент должен находиться в состоянии, близком к восторгу.

Он поднимает взгляд, его брови ползут вверх.

Наверное, я должна сказать: «Да, я чувствую облегчение. Да, я чувствую радость, свободу от безумия и счастье, да, счастье», – но я не испытываю ничего подобного. Вместо этого я говорю:

– Ничего.

И это чистая правда. Как будто потеря истощила меня. Я должна чувствовать хотя бы печаль или злость, но не чувствую ничего. От меня осталась пустая оболочка.

– Возможно, это займет время – неделю или две, – задумчиво произносит Диамант. – Посмотрим, улучшится ли за это время ваше настроение.

– Да, – говорю я. – Определенно улучшится.

Глава 21

– Доктор Уомак разрешил прогулку в галерее, – сообщает Слива несколько дней спустя, – раз ты так хорошо себя вела.

Меня хвалят, будто послушную собаку.

За пианино сидит приятная светловолосая санитарка, которая ко мне никогда не приходит. У нее длинные и тонкие пальцы, такие же красивые, как и она сама. Думаю, остальные санитарки ей завидуют. Представляю, как они должны портить ей жизнь.

Она не исполняет обычные песенки. Никаких «Дейзи Белл»[18], никаких коллективных песнопений. Она играет настоящую музыку, грустную и прекрасную. Она пробуждает во мне тоску по чему-то неизвестному. Мне это нравится, а вскоре и остальные пациенты перестают стенать и начинают слушать. Некоторые плачут, но только не я, только не среди всех этих сумасшедших и не под взглядами санитаров.

Даже истеричка ведет себя спокойнее, она танцует и кружится, как балерина, вместо того чтобы носиться туда-сюда по галерее.

Девушка со стянутыми волосами сидит в дальнем конце зала, опустив голову. Та самая, которая хотела быть моим другом.

Я перевожу взгляд на стол капеллана и замечаю, что он наблюдает за мной. Он тут же смотрит в сторону и делает вид, что переставляет книги, доставая из ящика новые и перекладывая их с одного места на другое. Его страх осязаем, как и его желание поскорее убраться отсюда, его ужас перед безумием, будто мы можем заразить его. Когда я подхожу к столу, его движения становятся более резкими, дергаными.

– Можно мне «Большие надежды»?

Он подскакивает. Должен ведь был знать, что я здесь, и все равно подскакивает, бедный. Он находит книгу и протягивает ее мне с вымученной улыбкой.

Я сжимаю книгу и иду через всю комнату в дальний конец, куда раньше я никогда не осмеливалась подойти. С каждым шагом сердце бьется быстрее, в груди что-то сжимается, будто я погружаюсь под воду, все глубже и глубже, и надежды вернуться на поверхность все меньше.

Когда я подхожу наконец к ней, она уже говорит девушкой рядом, она ближе к ней по возрасту, чем я.

Она поднимает глаза и видит меня. Взгляд ее карих глаз бесстрастен и холоден.

Я протягиваю ей книгу.

– Я взяла для тебя «Большие надежды».

– Я уже ее читала, – отвечает она, даже не моргая.

Сердце так колотится, что шум вокруг едва доносится до моего слуха.

– Может, ты захочешь перечитать ее.

– С какой стати?

– Не знаю.

Прижимаю книгу к груди. Глупо.