тебя это снова отобрали? Нет, ему не понять, ведь ему ни за что не оказаться на моем месте. Мой горький смех заставляет его болезненно поморщиться.

Подбородок тянет меня за руку.

– Быстро, поднимайся.

– Прощайте, Диамант, – громко произношу я.

Уголки его рта опущены, так и должно быть. Я рада уйти из его кабинета. Рада.

– Думала, что он так и будет плясать под твою дудку, да? – усмехается Подбородок, пока мы поднимаемся по лестнице. – Ты нас своими уловками не проведешь, мы их все наперечет знаем, Мэри.

Она никогда не увидит моих слез – никогда, сколько бы ни издевалась.

– Не так уж ты умна, как тебе кажется.

И вот мы снова в моей комнате. Я вернулась к тому, с чего начала, как будто Диаманта и не было вовсе, вот только теперь я знаю, что именно потеряла, что где-то там есть Гарри и что мне никогда не найти его.

Солнце медленно тонет в небе, пламя его золотых лучей играет на верхушках деревьев, а где-то там река – сверкает и рассыпается золотистой пылью. Я могла бы нарисовать все это, если бы у меня был карандаш, потому что больше мне ни за что не вернуться к реке. Ни за что не покинуть этой тюрьмы. Я думала, что обрела друга, что Диамант станет моим союзником в борьбе против Уомака, но я ошиблась, как уже не раз ошибалась в людях. Как же глупо было думать, что он поведет себя иначе.

Уже стемнело, а я все стою, хотя не вижу уже ничего, кроме собственного отражения, расколотого на множество фрагментов. Точь-в-точь как мой разум.

Позади отворяется дверь. Наверняка это Подбородок или Слива пришли погасить свет. Но нет. Отражение этого лица мне знакомо – это Диамант. Я оборачиваюсь к нему. Он не приближается. Мудрое решение, доктор.

Порывшись в кармане, он достает карандаш, причем хорошо заточенный. И кладет его на стол. Наверное, какая-то уловка.

Меня так просто не провести.

– Если вы случайно найдете карандаш, – говорит он, – спрячьте его получше, потому что вам не разрешены такие вещи.

Неужели он все-таки может быть моим другом?

– Я не имею права давать вам такие вещи, – произносит он.

– Нет, Диамант.

– В четверг я не рассчитываю видеть вас с тетрадью.

– У меня нет тетради, – поясняю я, – или карандаша.

Он кивает, поворачивается, открывает дверь и уходит.

Это одно из моих видений? Возможно, карандаш исчезнет, как только я подойду. Испарится. Но вот я уже у стола, а карандаш так же реален, как моя рука, которая тянется за ним, как пальцы, в которых я его сжимаю.

Рисую свою руку, большой палец и остальные, ногти, костяшки и забываю лечебницу, и Уомака с Диамантом. Мир исчезает. Он возвращается ко мне, страсть так сильна, что дух захватывает.

Каким же ярким выглядит мир сегодня, каким чистым, и новым, и полным жизни. Моя жизнь изменилась. Я изменилась. Все вокруг изменилось. Даже представить не могу, что когда-нибудь снова буду спать. Я поднимаюсь до рассвета, старательно одеваюсь, пальцы дрожат при мысли о том, что я сделала.

Внизу раскачивается маятник. Его «тик-так» разносится на весь коридор. Часовая пружина хрипит и бьет семь раз.

Меня огорчает, что день будто застыл на месте. Его не будет там – еще слишком рано, но все же я должна идти, должна.

Я вижу его, вот он – его размашистую походку так легко узнать.

Сердце замирает, когда я вижу его, его улыбку.

– Я скучал по тебе.

– Это было только вчера…

– Слишком долго. – Его теплая, сильная рука берет мою. – Ты спала?

Я качаю головой.

– Я тоже, – признается он с тихим смехом.

Он чувствует то же самое. Он чувствует то же, что и я. Так и должно быть.

Он целует меня, его рука скользит по моей шее, другая – по талии, сильнее прижимая друг к другу наши тела.

– На этот раз где-нибудь в сухом месте, – говорит он.

Мое тело охватывает восхитительная дрожь.

Он берет меня за руку и ведет по лабиринту канав и кочек.

– Здесь опасная тропа, – предупреждает он. – Нужно знать, куда ступать, иначе станешь добычей болота.

Он направляется к иве ниже по течению. Я никогда не заходила так далеко. Там темнее и больше теней.

Мы стоим под поникшими ветвями. Ствол дерева грубый и больно упирается мне в спину. Он расстегивает мой лиф, торопливо перебирая пуговицы дрожащими пальцами. Он не смотрит на меня. Он сосредоточен на пуговицах. Они маленькие, круглые и неподатливые. Его руки разрывают ткань. Пуговицы отлетают, и я чувствую его горячие губы на моей шее, плече, груди, он впивается, целует, кусает.

Колени подгибаются, но я удерживаюсь на ногах. Он прижимается ко мне, удерживая в вертикальном положении. Его руки царапают кожу, забираются под юбки. Он словно борется со мной. Я хочу замедлить его, попросить, чтобы он нежно поцеловал меня, но он уже внутри меня. Его глаза закрыты, и он уходит куда-то, где мне места нет.

Наступает новый день, солнце еще не взошло, утренний свет еще холоден и бесцветен. Я ищу на болоте сорванные с платья пуговицы. У корней ивы лежат обрывки кружев, а по берегам ручья – пуговицы, ленты.

Подобрав все, я тороплюсь обратно к себе, чтобы пришить их на место. День за днем, неделя за неделей я ремонтирую порванные швы, разодранную ткань, пока наконец ни на одном платье не остается родных пуговиц. На зеленом шелковом платье уже столько заплат, оно уже столько раз перешито, что его совсем не узнать.

Дни становятся короче. Как бы я ни старалась, у меня не получается сосредоточиться на работе, мой взгляд все время обращается к окну. Каждая секунда вдали от Гарри напоминает маленькую пытку. Мысль о нем заставляет меня терять сознание от желания.

Мистер Бэнвилл цокает. Образцы нарезаны слишком толсто. Вчера они были слишком тонкими, или в них скапливались пузырьки воздуха.

– Вы больны? – раздраженно спрашивает он.

– Думаю, у меня небольшой жар.

Мое лицо вспыхивает от этой лжи, но ведь это и правда своего рода лихорадка, неподвластная мне болезнь.

– Вы можете идти, – бросает он. – Не хотелось бы, чтобы вы потратили впустую больше ни одного драгоценного образца.

Я спешу из лаборатории, пока он не передумал.

Еще только середина утра, но Гарри ждет меня, несмотря